Густав Майринк - Белый Доминиканец
Слова из письма Офелии: «Я буду с тобой и уберегу тебя от всякой опасности», всплывают так отчетливо, что я почти слышу их.
Внезапно одновременно из трех уст раздается крик: «Офелия!» Я открываю глаза и вижу: над телом швеи парит синеватый направленный вершиной вверх конус, сотканный из кольцеобразного тумана. Второй конус, похожий на первый, спускается с потолка. Его вершина направлена вниз: она тянется к вершине первого, пока они не сливаются друг с другом, образуя некое подобие огромных, в человеческий рост, песочных часов.
Затем внезапно эта форма, как изображение в магическом фонаре, наведенном чьей-то рукой на резкость, стала четко очерченной — и перед нами возникла Офелия, живая и реальная.
Она появляется так отчетливо и телесно, что я громко вскрикиваю и порываюсь броситься к ней.
Но крик ужаса во мне — в моей собственной груди — крик ужаса, в котором различимы два разных голоса, в последнее мгновение сдерживает меня:
«Скрепи свое сердце, Христофор!». «Скрепи свое сердце!» — отдается эхом во мне, как будто одновременно кричат мой первопредок и Офелия.
Призрак с бледным лицом подходит ко мне. Каждая складка одежды такая же, как и была при жизни. То же выражение лица, те же прекрасные мечтательные глаза, черные длинные ресницы, красиво очерченные брови, тонкие белые руки. Даже губы алые и дышат свежестью. Только на ее волосы накинуто покрывало. Она ласково склоняется надо мной, я чувствую биение ее сердца; она целует меня в лоб и обвивает руки вокруг моей шеи. Тепло ее тела проникает в меня. «Она ожила! — говорю я себе, — не может быть никакого сомнения!». Кровь моя закипает и недоверие начинает таять от сладкого ощущения счастья, но все тревожнее кричит во мне голос Офелии, как будто в бессилии и отчаянии она ломает себе руки:
«Не оставляй меня! Помоги мне!… Ведь он просто надел мою маску!» — разбираю я наконец слова. Затем голос исчезает, как будто рот зажат платком.
«Не оставляй меня!». Ведь это был зов о помощи! Он пронзил меня до глубины души!
Нет, нет, моя Офелия, ты, которая живешь во мне, я не оставлю тебя! Я стискиваю зубы — и холодею… холодею от недоверия. «Кто этот „Он“, кто надел маску Офелии?» — спрашиваю я в своем Духе и пристально вглядываюсь в лицо призрака. Вдруг в лице фантома появляется выражение каменной безжизненной статуи, зрачки сужаются, как если бы в них хлынул поток света.
Как будто молниеносно какое-то существо сжимается от страха, что его узнают; это происходит очень быстро, но в промежутке одного единственного удара моего сердца я вижу, что в глазах призрака вместо меня самого отражается крошечный образ чьей-то чужой головы.
В следующий момент призрак отстраняется от меня и скользит с распростертыми объятиями к точильщику, который, громко плача от любви и счастья, обнимает его, покрывая его щеки поцелуями.
Неописуемый ужас охватывает меня. Я чувствую, как волосы встают дыбом от страха. Воздух, который я вдыхаю, парализует мои легкие, как ледяной ветер.
Образ чужой головы, крошечный, как булавочная головка, но при этом более ясный и отчетливый, чем все, что может различить глаз, стоит передо мной.
Я смыкаю веки и пытаюсь удержать этот образ перед собой. Лик призрака, постоянно обращенный ко мне, все время пытается ускользнуть — он блуждает вокруг, как искра в зеркале. Затем я заставляю его остановиться, и мы смотрим друг на друга.
Это — лицо существа, одновременно похожего и на девушку, и на юношу, полной непостижимой, нездешней красоты.
Глаза без зрачков пусты, как у мраморной статуи, и сияют как опал. Легкое, едва различимое, но еще более пугающее от своей скрытности выражение всеразрушающей безжалостности играет на узких, бескровных, тонко очерченных губах, с чуть-чуть поднятыми вверх уголками. Белые зубы сверкают из-под тонкой, как шелк, кожи — чудовищная усмешка костей.
Этот лик есть оптическая точка между двумя мирами, догадываюсь я; лучи какого-то исполненного ненависти мира разрушения собраны в нем, как в линзе. За ним скрывается бездна всех растворений, и сам ангел смерти по отношению к ней является лишь бледным и жалким отражением.
«Что это за призрак, который принял сейчас черты Офелии? — спрашиваю я себя испуганно. — Откуда он пришел? Какая сила вселенной оживила его поддельную видимость? Он ходит, двигается, полный прелести и доброты, и все же это — всего лишь маска сатанинской силы. Неужели демон просто сбросит маску и ухмыльнется нам с адским коварством — и всего лишь для того, чтобы оставить двух бедных людей в отчаянии и сомнениях?». «Нет, — понимаю я, — ради такой ничтожной цели дьявол не стал бы открывать себя». И то ли первопредок шепчет во мне, то ли это живой голос Офелии раздается в моем сердце, то ли бессловесный опыт моего собственного существа обращается ко мне, но только я понимаю: «Это безличная сила всякого Зла действует на безмолвные законы природы, совершают чудеса, которые на самом деле не что иное, как адская, марионеточная игра противопоставлений. То, что носит сейчас маску Офелии, это не какое-то существо, пребывающее самостоятельно во времени и пространстве. Это — магический образ из памяти точильщика, ставший видимым и ощутимым при особых метафизических обстоятельствах, чьи логика и законы нам неизвестны. Быть может, он явлен лишь с дьявольской целью еще больше расширить ту бездну, которая отделяет царство мертвых от царства живых. Еще не обретшая чистую персональную форму душа истеричной швеи, просочившаяся из медиумического тела, как пластическая магнетическая масса, скрытая ранее под оболочкой, породила этого фантома из тоски точильщика. Это — голова Медузы, символ нижней силы притяжения, заставляющей окаменеть. Это ее работа, хотя здесь и в малом масштабе. Это она приходит к бедным, благословляя их, как Христос. Это она крадется, как тать, ночью в жилище человека».
Я поднимаю взгляд: призрак исчез, швея хрипит, мои руки еще лежат на столе, другие свои уже убрали.
Мутшелькнаус склонился ко мне и шепчет: «Не говори, что это была моя дочь Офелия. Никто не должен знать, что она мертва. Они знают только, что это было явление существа из рая, которое меня любит». Как комментарий к моим размышлениям торжественно звучит голос человека с длинными волосами. Сурово, как школьный учитель, он обращается ко мне:
— Благодарите Пифагора на коленях, молодой человек! По просьбе господина Мутшелькнауса я обратился к Пифагору через медиума, чтобы он допустил Вас на наш сеанс, и чтобы Вы смогли избавиться от своих сомнений… Духовная звезда Фикстус потерялась в мировом пространстве и слетела на нашу землю. Воскрешение всех мертвых близко. Первые первозвестники этого уже в пути. Духи умерших будут ходить меж нами, как обычные люди, и дикие звери будут питаться травой, как в Эдемском саду. Разве это не так? Разве Пифагор не говорил нам об этом? Толстая женщина крякает утвердительно.
— Молодой человек, отбросьте бренный мир! Я прошел всю Европу (он указал на свои сандалии) и говорю Вам: нет ни одной улицы в самой маленькой деревне, где сегодня не было бы спиритов. Вскоре это движение, как весенний поток, разольется по всему миру. Власть католической церкви подорвана, ибо Спаситель на сей раз придет в своем собственном образе.
Мутшелькнаус и толстая женщина кивают в восторге, в этих словах они услышали радостное известие, которое обещает им исполнение их страстного желания. Для меня, однако, они превращаются в пророчество о какой-то страшной грядущей эпохе.
Так же, как перед этим я видел голову Медузы в глазах призрака, так теперь из уст человека с длинными волосами я слушаю ее голос. В обоих случаях она скрыта под личиной величия и благородства. Но в действительности это говорит сейчас раздвоенный язык гадюки мрака. Медуза говорит о Спасителе, но имеет в виду Сатану. Она говорит, что дикие звери будут питаться травой, но под травой она подразумевает несметное множество доверчивых людей, а под дикими зверьми — демонов отчаяния.
Самое страшное в этом — то, что я чувствую: это пророчество исполнится! Но еще страшнее то, что оно состоит из смеси истины и адской лжи. Воскресшие мертвецы будут не горячо любимыми ушедшими существами, по которым рыдают и скорбят оставшиеся в живых, а лишь пустыми масками умерших. Танцуя, они придут к живым, но это не будет началом тысячелетнего царства. Это будет балом ада, сатанинским ожиданием первого крика петуха, нескончаемой космической Страшной Средой в самом начале Великого Поста. «Так что же, время отчаяния для старика и других присутствующих должно начаться уже сегодня? Ты этого хочешь? — Я слышу, как глухая вопросительная усмешка звучит в голосе Медузы. — Я не хочу тебе мешать, Христофор! Говори! Скажи им, что ты хочешь избежать моей власти, скажи им, что ты видел меня в глазах фантома, которого я создала из ракового зародыша гниющей оболочки души той швеи и которого я заставила двигаться… Скажи им все, что ты знаешь, а я помогу тебе сделать так, чтобы они поверили!
