Уильям Коллинз - Две судьбы
— Не согласитесь ли вы пообедать здесь запросто? — спросил он. — Кусок баранины и бутылка хорошего вина. Нас трое, и мой старый приятель будет четвертый. Вечером сыграем в вист. Мери будет вашей партнершей — да? Когда же? Не назначить ли на послезавтра?
Она пошла за нами к двери и стояла сзади Ван-Брандта, пока он говорил со мной. Когда он упомянул о старом друге и о висте, на лице ее выразилось сильное волнение, стыд и отвращение. Потом, когда он предложил обед на послезавтра, черты ее опять стали спокойны, как будто она почувствовала внезапное облегчение. Что значила эта перемена? Завтра назначила она свидание с моей матерью. Неужели она действительно думала, что когда я услышу о происходившем в этом собрании, то никогда больше не войду в ее дом и не стану пытаться видеться с ней? Так вот в чем состояла тайна се спокойствия, когда она услышала, что обед назначен на послезавтра.
Задавая себе эти вопросы, я принял приглашение и ушел с тяжелым сердцем. Прощальный поцелуй, внезапное спокойствие, когда день обеда был назначен, тяготили мою душу. Я отдал бы двенадцать лет моей жизни, чтобы уничтожить следующие двенадцать часов.
В таком расположении духа я дошел до дома и явился в гостиную моей матери.
— Ты вышел сегодня раньше обыкновенного, — сказала она. — Тебя прельстила хорошая погода, друг мой?
Она замолчала и пристально посмотрела на меня.
— Джордж? — воскликнула она. — Что случилось с тобой? Где ты был?
Я рассказал ей всю правду так же откровенно, как рассказал здесь. Румянец выступил на лице моей матери. Она посмотрела на меня и заговорила со мной со строгостью, которую я в ней редко примечал.
— Должна я напомнить тебе первый раз в твоей жизни об уважении, которое ты обязан оказывать твоей матери? — спросила она. — Возможно ли, чтоб ты ожидал, будто я навещу женщину, которая по своему собственному сознанию…
— Я ожидаю, что вы навестите женщину, которой стоит только сказать слово, чтобы стать вашей невесткой, — перебил я. — Конечно, в таком случае я не прошу ничего недостойного вас.
Матушка посмотрела на меня с испугом.
— Ты хочешь сказать, Джордж, что предложил ей выйти за тебя?
— Да.
— А она отказала?
— Она отказала потому, что есть какое-то препятствие. Я напрасно старался заставить ее объясниться. Она обещала сообщить все вам.
Серьезность моих намерений произвела свое действие. Матушка согласилась. Она подала мне маленькие пластинки из слоновой кости, на которых привыкла записывать все на память.
— Запиши имя и адрес, — сказала она с безропотной покорностью.
— Я поеду с вами, — ответил я, — и подожду в карете у дверей. Я хочу слышать, что произойдет между вами и мистрис Ван-Брандт, как только вы оставите ее.
— Неужели это так серьезно, Джордж?
— Да, матушка, это так серьезно.
Глава XV
ПРЕПЯТСТВИЕ ПРЕОДОЛЕВАЕТ МЕНЯ
Как долго оставался я в карете у дверей квартиры мистрис Ван-Брандт? Судя по моим ощущениям, я прождал половину жизни. Судя по моим часам, я ждал полчаса.
Когда матушка вернулась ко мне, надежда на счастливый результат ее свидания с мистрис Ван-Брандт была оставлена мной прежде, чем матушка раскрыла рот. Я увидел по ее лицу, что препятствие, которое я был не в силах преодолеть, стояло между мной и самым заветным желанием моей жизни.
— Скажите мне все самое худшее, — сказал я, когда мы отъехали от дома, — и скажите сейчас.
— Я должна сказать это тебе, Джордж, — грустно ответила мне матушка, — так как она сказала мне. Она сама просила меня об этом. «Мы должны разочаровать его, — сказала она, — но, пожалуйста, сделайте это как можно осторожнее». Начав этими словами, она сообщила мне печальную историю, которую ты уже знаешь — историю ее супружества. От этого она перешла к встрече с тобой в Эдинбурге и к обстоятельствам, заставившим ее жить так, как она живет теперь. Она особенно просила меня повторить тебе эту последнюю часть ее рассказа. Достаточно ли ты успокоился, чтобы выслушать теперь, или хочешь подождать?
— Я хочу слышать теперь, матушка, — и расскажите мне, насколько можете, ее собственными словами.
— Я повторю то, что она сказала мне, дружок, так верно, как только смогу. Упомянув о смерти отца, она сказала мне, что у нее остались в живых только две родственницы.
«У меня есть замужняя тетка в Глазго и замужняя тетка в Лондоне, — сказала она. — Уехав из Эдинбурга, я отправилась к моей тетке в Лондон. Она и мой отец находились не в весьма хороших отношениях. Она находила, что мой отец пренебрегал теткой. Но его смерть смягчила ее к нему и ко мне. Она ласково приняла меня и нашла мне место в лавке. Я занимала это место три месяца, а потом принуждена была оставить».
Матушка замолчала. Я тотчас подумал о странной приписке, которую мистрис Ван-Брандт заставила меня прибавить к письму, которое я написал для нее в эдинбургской гостинице. И тогда она также думала остаться на этом месте только три месяца.
— Почему она была принуждена оставить свое место? — спросил я.
— Я сама задала этот вопрос, — ответила матушка. — Она не дала прямого ответа, изменилась в лице и сконфузилась.
«Я скажу вам после, — отвечала она. — Пожалуйста, позвольте мне продолжать теперь. Тетка рассердилась, зачем я оставила это место, и рассердилась еще больше, когда я назвала ей причину. Она заметила мне, что я не исполнила моей обязанности к ней, не сказав ей об этом откровенно сначала. Мы расстались холодно. Я сберегла немного денег из моего жалованья и жила хорошо, пока у меня были эти деньги. Когда они кончились, я старалась опять найти место — и не могла. Тетушка говорила, и говорила справедливо, что дохода ее мужа едва достаточно на содержание его семьи. Она ничего не могла сделать для меня, и я ничего не могла сделать для себя. Я написала к моей тетке в Глазго и не получила ответа. Голод угрожал мне, когда я увидела в газете объявление, адресованное мне Ван-Брандтом. Он умолял меня написать ему, он уверял, что его жизнь без меня слишком печальна, что он не может переносить ее, он торжественно обещал, что мое спокойствие не будет нарушено, если я вернусь к нему. Если бы я должна была думать только о себе, я стала бы просить милостыню на улице скорее, чем вернулась бы к нему…»
Тут я прервал рассказ.
— О ком другом могла она думать? — спросил я.
— Возможно ли, Джордж, — ответила матушка, — что ты не подозреваешь, на кого она намекала, когда произнесла эти слова?
Я не обратил внимание на этот вопрос. Мои мысли с горечью обратились на Ван-Брандта и его объявление.
— Она, разумеется, ответила на объявление? — сказал я.
— И виделась с Ван-Брандтом, — продолжала матушка. — Она не рассказывала мне подробно об этом свидании.
«Он напомнил мне, — сказала она, — уже известное мне — то есть, что женщина, заставившая его жениться на ней, была неисправимая пьяница и что о том, чтобы он жил с ней, не могло быть и речи. Она еще жива и, во всяком случае, имеет право называться его женой. Я не стану пытаться извинять мое возвращение к нему, зная его обстоятельства. Я только скажу, что мне не оставалось другого выбора в моем тогдашнем положении. Бесполезно надоедать вам тем, что я выстрадала после того, или о том, что могу выстрадать еще. Я женщина погибшая. Не пугайтесь насчет вашего сына. Я с гордостью стану помнить до конца моей жизни, что он предлагал мне честь и счастье стать его женой, но я знаю мой долг в отношении вас. Я видела его в последний раз. Остается только доказать ему, что наш брак невозможен. Вы мать, вы поймете, почему я открыла препятствие, стоящее между нами, — не ему, а вам». Она встала с этими словами и отворила дверь из гостиной в заднюю комнату. Через несколько минут она вернулась.
На этом месте своего рассказа матушка остановилась. Боялась ли она продолжать, или находила бесполезным говорить больше?
— Ну-с! — сказал я.
— Неужели я должна это рассказывать тебе, Джордж? Неужели ты не можешь угадать причину даже теперь?
Два затруднения мешали мне понять. Я был непроницателен как мужчина и почти обезумел от недоумения. Как невероятно ни может это показаться, я даже теперь был настолько туп, что не мог угадать правду.
— Она вернулась ко мне не одна, — продолжала матушка. — С ней была прелестная девочка, которая еще едва могла ходить, держась за руку матери. Она нежно поцеловала ребенка, а потом посадила его на колени ко мне.
«Это мое единственное утешение, — сказала она просто, — и вот препятствие мешающее мне стать женой мистера Джерменя».
Ребенок Ван-Брандта! Ребенок Ван-Брандта!
Приписка, которую она заставила меня сделать к письму, непонятное оставление места, на котором она работала хорошо, печальные затруднения, которые довели ее до голода, унизительное возвращение к человеку, который так жестоко обманул ее, — все объяснилось, все извинялось теперь! Как могла она получить место с грудным ребенком? С надвигающимся голодом что могла сделать эта одинокая женщина, как не вернуться к отцу своего ребенка? Какое право имел я на нее сравнительно с ним? Какая была нужда теперь в том, что бедное создание тайно платило взаимностью за мою любовь? Ребенок был препятствием между нами — вот чем он удерживал ее у себя! Чем я могу удержать ее? Все общественные приличия и все общественные законы отвечали на вопрос: ничем!
