Джон Стейнбек - К востоку от Эдема

Миссис Эймс, не скупясь на детали, пересказывала все, что ей было известно про труп и про ружье.

— Кстати, я хотела тебя спросить, — вдруг сказала она. — Тот пьяный, что стучался к нам ночью… это случаем был не Джеймс Гру?

— Нет, — быстро ответил мистер Эймс.

— Ты уверен? Может быть, ты в темноте не разглядел?

— Я вышел со свечкой, — резко возразил мистер Эймс. — Он был даже не похож на Гру; у него была длинная борода.

— Пожалуйста, не огрызайся, — обиделась жена. Нельзя уж и спросить.

Кэти вытерла рот, положила салфетку на колени: и сидела улыбаясь.

Миссис Эймс повернулась к дочери:

— Кэти, ты ведь его видела в колледже каждый день. Тебе не показалось, что последнее время он ходил какой то грустный? Ты не замечала за ним чего-нибудь такого, что могло бы?

Кэти опустила глаза в тарелку, потом снова их подняла.

— Мне казалось, он заболел, — сказала она. — Да, вид у него был и впрямь скверный. У нас сегодня все как раз об этом говорили. А кто-то — не помню, кто — сказал ещё, что у мистера Гру были какие-то неприятности в Бостоне. Мы все очень любили мистера Гру. — И она изящно промокнула губы салфеткой.

В этом и заключался метод Кэти. Уже на следующий день весь город знал, что у Джеймса Гру были неприятности в Бостоне, а о том, что эту версию подбросила Кэти, никто и не догадывался. Даже миссис Эймс, и та позабыла, кто первым упомянул про Бостон.

Вскоре после того, как Кэти исполнилось шестнадцать лет, её словно подменили. Однажды утром, она не поднялась в обычное время, хотя должна была идти в колледж. Мать вошла в её комнату и увидела, что Кэти лежит в постели и смотрит в потолок.

— Вставай скорее, а то опоздаешь. Уже почти девять.

— Я никуда не пойду. — Голос её звучал равнодушно.

— Ты что, заболела?

— Нет.

— Тогда быстрее вставай.

— Я никуда не пойду.

— Значит, все-таки заболела. Ты ведь никогда не пропускаешь уроки.

— В колледж я не пойду, — спокойно сказала Кэти. Я вообще туда ходить не собираюсь. От изумления миссис Эймс разинула рот.

— Это как же понимать?

— Я туда никогда больше не пойду. — Кэти продолжала смотреть в потолок.

— Ещё поглядим, что на это скажет отец! Столько трудов вложили, столько денег… через два года уже диплом должна получить!.. — Тут миссис Эймс подошла ближе и тихо спросила: — Может, ты замуж собралась?

— Нет.

— А что за книгу ты прячешь?

— Я не прячу. На, смотри!

— «Алиса в стране чудес». Вот так раз! Ты ведь уже большая.

— Зато я могу стать такой маленькой, что ты меня даже не увидишь, сказала Кэти. — Господь с тобой, о чем ты? — И никто меня не найдет. Мать рассердилась:

— Что за глупые фантазии! О чем ты думаешь, не понимаю! А что, позвольте спросить, ваше величество намерено делать дальше?

— Ещё не знаю, — сказала Кэти. — Наверно, куда-нибудь уеду.

— Ишь ты, размечталась! Лежи-ка лучше и помалкивай. Вот вернется отец, он найдет, что тебе сказать.

Кэти медленно, очень медленно, повернула голову и посмотрела на мать. Взгляд её был пустой и холодный. Миссис Эймс вдруг стало страшно. Она осторожно вышла из комнаты и закрыла дверь. В кухне она опустилась на стул, сложила руки на коленях и уставилась в окно на ветшающий сарай.

Дочь стала ей чужой. Миссис Эймс, как рано или поздно случается почти со всеми родителями, чувствовала, что теряет власть, что поводья, вложенные ей в руки, дабы направлять и сдерживать Кэти, выскальзывают из пальцев. Она не знала, что у неё никогда не было власти над Кэти. Она была для дочери лишь орудием, которое та использовала в своих интересах. Немного подумав, миссис Эймс надела шляпку и пошла в кожевенную мастерскую. Ей не хотелось говорить с мужем дома.

Далеко за полдень Кэти наконец неохотно поднялась с постели и уселась перед зеркалом.

В тот вечер мистер Эймс скрепя сердце прочел дочери долгую нотацию. Он говорил о дочернем долге, о её обязанностях, о том, что она должна любить родителей. Он уже завершал свою речь, когда понял, что дочь не слушает. Это его рассердило, и он пустил в ход угрозы. Он заявил, что, пока она ребенок, право распоряжаться её судьбой предоставлено ему Богом, а государство закрепило это естественное родительское право соответствующими законами. Теперь она слушала внимательно. Она смотрела на него не отрываясь. На губах у неё играла легкая улыбка, но глаза, казалось, не моргали. Наконец, не выдержав, он отвел взгляд и оттого разъярился ещё больше. Он велел ей прекратить глупости. И туманно пригрозил выпороть, если она его ослушается. Но закончил робко:

— Дай слово, что утром пойдешь в колледж и перестанешь сумасбродничать.

Лицо её ничего не выражало. Маленький ротик был неподвижен.

— Хорошо, — сказала она.

В тот же вечер, когда они ложились спать, мистер Эймс с напускной убежденностью сказал жене:

— Вот видишь, оказывается, с ней надо быть построже. Мы, наверно, слишком ей потакали. Но она ведь всегда так хорошо себя вела. Просто, думаю, на минутку забыла, кто в доме хозяин. Немного строгости ещё никому не вредило. — Он сам был бы рад верить в то, о чем говорил с такой уверенностью.

А наутро Кэти пропала. Её соломенная дорожная корзинка и её лучшие платья исчезли. Кровать стояла аккуратно застеленная. Комната Кэти была безликой — ничто не наводило на мысль, что в этих стенах много лет жила девочка. Ни картинок, ни милых памятных пустяков — ничего из того обычного хлама, что сопровождает жизнь любого ребенка. В куклы она не играла никогда. Личность Кати не оставила отпечатка на её комнате.

Мистер Эймс был по-своему далеко не глуп. Он нахлобучил фетровый котелок и поспешил на станцию. Да, начальник станции был уверен, что не ошибается. Кэти уехала первым утренним посадом. Билет купила до Бостона. Он помог мистеру Эймсу составить телеграмму в бостонскую полицию. Мистер Эймс купил билет туда и обратно и успел на поезд, отходивший в Бостон в 9.50. В критические минуты он вел себя как мужчина.

Тот вечер миссис Эймс просидела на кухне, закрыв дверь в коридор. Она была бледна как полотно и, чтобы справиться с колотившей её дрожью, крепко держалась обеими руками за стол. Но и сквозь закрытую дверь ей было слышно все: сначала доносились только звуки ударов, а потом раздались и крики.

С кнутом мистер Эймс управлялся неумело, потому что ещё ни разу никого не порол. Он хлестнул Кати по ногам, но она не шелохнулась и продолжала молча смотреть на него спокойными холодными глазами — тогда он обозлился. Первые удары были осторожными, несмелыми, она даже не заплакала, и тогда он начал вовсю охаживать её по бокам и по плечам. Кнут лизал и кусал её тело. От ярости мистер Эймс часто промахивался, а иногда подступал к Кати слишком близко, и кнут сворачивался вокруг неё в кольцо.

Соображала Кати быстро. Зная своего отца, она раскусила его состояние и как только поняла, что от неё требуется, принялась визжать, извиваться, плакать, умолять и тотчас с удовлетворением почувствовала, как удары слабеют.

Картина творимых им страданий и крики Кэти напугали мистера Эймса. Он опустил кнут. Кати, всхлипывая, повалилась на кровать. Если бы мистер Эймс хорошенько пригляделся, то не увидел бы в глазах дочери ни слезинки, более того, он заметил бы, что шея у неё напряжена, а на скулах, высоко, у самых висков, набухли в закаменели желваки.

Ну будешь ещё из дому убегать? — сказал он.

— Нет! Не буду. Простите меня! — Кэти перевернулась на живот, чтобы отец не видел, какое у неё ледяное лицо.

— Не забывай, ты здесь никто и ничто! И как тебе жить, решаю я. Запомнила?

У Кэти перехватило голос:

— Да, запомнила. — И не проронив ни слезы, она издала сдавленный стон.

В кухне миссис Эймс ломала руки. Муж легонько коснулся её плеча.

— У меня ведь тоже сердце кровью обливалось, сказал он. — Но иначе было нельзя. Ей, думаю, только на пользу. По-моему, она уже исправилась. Видать, слишком мы её избаловали. Вот и выросла упрямой. Видать, наша в том вина. ..

Хотя жена сама потребовала выпороть Кэти, хотя она сама вынудила его взять кнут, он понимал, что теперь она его за это ненавидит. И душой его овладело отчаяние.

Все, казалось бы, подтверждало, что порка и впрямь пошла Кэти на пользу. Как выразился мистер Эймс, её это вроде бы образумило. Кэти и прежде слушалась родителей, но теперь она стала не только послушной, но и заботливой дочерью. Она помогала матери на кухне — и без конца предлагала свои услуги, даже когда в том не было нужды. Она начала вязать для матери шерстяной платок, такой широкий и затейливый, что работа должна была занять несколько месяцев.

— У неё удивительно тонкий вкус, — рассказывала миссис Эймс соседкам. — И ведь какие цвета подобрала — красновато-коричневый с желтым!. Уже первые три клетки вывязала.