Сомерсет Моэм - Карусель

Прибыв в театр, они увидели, что леди Паперли еще не появилась, а поскольку не знали номера ложи, то были вынуждены ждать у входа. Они простояли там почти полчаса, и миссис Кастиллион все больше распалялась с каждой минутой.

— Это жутко отвратительно и ужасно невежливо с ее стороны! — воскликнула она в десятый раз. — Жаль, что я приехала, и, ради Бога, перестаньте стоять с таким кислым видом. Неужели не можете повеселить меня какой-нибудь историей?

— Я думал, вы в состоянии подождать пару минут и без таких омерзительных приступов ярости.

— Уж я услужу этой женщине так, как она услужила мне. Полагаю, она ужинает сейчас где-нибудь со своим проклятым кавалером. Разве вы не можете заплатить за ложу, чтобы мы вошли?

— С какой стати? Они нас пригласили, и мы должны здесь ждать, пока они не появятся.

— Если бы я вам хоть немного нравилась, вы не отказывались бы выполнять мои просьбы.

— Если ваша просьба покажется мне благоразумной, я ее выполню.

Реджи и сам отличался вспыльчивостью, которую, при попустительстве матери, так и не научился сдерживать. И, увидев, что миссис Кастиллион рвет и мечет от нетерпения, он демонстративно принял спокойный вид, который раздражал еще больше, чем если бы он суетился или кипел от злости. Дама попыталась пробить броню его безразличия острым языком и стала ругать его. Через некоторое время он без особых волнений отплатил ей той же монетой:

— Если вы недовольны мной, я, пожалуй, пойду. Думаете, вы единственная женщина на свете? Меня уже почти тошнит от вашего сварливого характера! Боже правый, если такое приходится терпеть женатому мужчине, то упаси меня Бог от женитьбы!

Они замолчали. Даже под слоем пудры щеки миссис Кастиллион неистово багровели. Но когда наконец появилась леди Паперли в сопровождении крепкого юнца военного вида, миссис Кастиллион, встретив ее улыбкой и теплыми словами, поклялась, что они только приехали. Реджи, не столь привыкший к правилам поведения в приличном обществе, не мог скрыть плохого настроения и пожимал руки с мрачным молчанием.

После спектакля Реджи посадил миссис Кастиллион в экипаж, но не стал пожимать ей руку, и на его красивом лице отражалось недовольство, что сильно обеспокоило ее, ведь то, что сначала казалось ей мимолетным увлечением, непостижимым образом превратилось в отчаянную страсть. В душе она была блудницей и долгие годы порой серьезно, а порой не очень флиртовала то с одним, то с другим мужчиной. Но она главным образом жаждала восхищения и общества человека, готового выводить ее в свет и оплачивать маленькие прихоти. И хотя некоторые воспринимали интрижку серьезно, она всегда сохраняла трезвость ума и бросала поклонников, если они начинали доставлять беспокойство. Но теперь, когда она уезжала одна, ее сердце сжимала тупая голодная боль, она испытывала муки, видя злость в прекрасных глазах Реджи, и с печалью вспоминала поспешный поцелуй, которым он одарил ее позавчера в такси.

— Наверное, он не вернется, — прошептала миссис Кастиллион и вдруг расплакалась.

Она была немного напугана, понимая, что находится во власти распущенного эгоистичного мальчишки, которого она нисколько не волновала. Любая женщина могла бы легко заменить ее, ведь, как ни прискорбно, она видела, что он просто ослеплен ее богатством и блеском бриллиантов. Ему нравилось ужинать в ее доме, и его самолюбию льстило, когда он обнимал роскошно одетую женщину. Но ей не хватало силы характера, чтобы стоять на своем, и она поддалась любви, не думая о том, в какую пропасть позора и мучения она ведет. Отправившись к себе в комнату, она села писать жалобное письмо Реджи. Увидев такое унижение, те, с кем она жестоко играла в былые времена, почувствовали бы себя отмщенными.

Не злитесь на меня, дорогой, мне это невыносимо. Я люблю вас всем сердцем и душой. Простите, что ужасно вела себя сегодня вечером, но я ничего не могла с собой поделать и впредь буду сдерживаться. Напишите и скажите, что прощаете меня, потому что у меня кровь стучит в висках, а сердце изнывает от тоски по вам.

Я люблю вас — я люблю вас — я люблю вас.

Она свернула письмо и собиралась положить его в конверт, когда ей на ум пришла одна мысль. Несмотря на ветреность, миссис Кастиллион была наблюдательна и заметила, что Реджи не любит тратить деньги. Она подошла к ящику и вытащила десятифунтовую банкноту, которую приложила с постскриптумом.

Простите, что я сегодня забыла кошелек, деньги лежали у меня дома. Пожалуйста, заберите это в счет долга, а на сдачу можете купить себе булавку для галстука. Я хотела сделать вам маленький подарок, но боюсь купить то, что вам не понравится. Пожалуйста, скажите, что не сердитесь на меня за то, что я попросила вас сделать это самостоятельно.

Молодой человек прочитал письмо с равнодушием, но когда дошел до последних строчек, вспыхнул, поскольку мать привила ему определенные правила чести и вопреки собственной воле он не мог избавиться от мнения, что принимать деньги от женщины постыдно. На мгновение ему стало неимоверно стыдно, но банкнота была такой хрустящей, чистой и соблазнительной…

Первым его порывом было отправить деньги назад, и он сел за письменный стол. Но когда дело дошло до того, чтобы положить банкноту в конверт, он заколебался и снова посмотрел на нее.

«В конце концов, с учетом вчерашнего ужина и чая, она мне должна большую часть этих денег, и я потрачу их на нее, если оставлю их себе. Она так богата, для нее это ничего не значит. — Потом его озарило. — Я поставлю остаток на лошадь, и если она выиграет, то верну десятку. А если — нет, то я ни в чем не виноват».

И он положил десятку в карман.

10

Кенты провели медовый месяц в рыбацком домике близ Карбис-Уотер[37], само название которого, романтичное и музыкальное, завораживало слух Бэзила. Из окна был виден утес, поросший пахучим ракитником и лениво подползавший к кромке разноцветного моря. Старик, сдавший им жилье, отличался какой-то приветливой простотой, и Бэзил с восторгом слушал его длинные рассказы о ловле сардин, о штормах, после которых пляж был усеян обломками кораблей, и о жестоких схватках между рыбаками Сент-Ивз и иностранцами из Лоустофта. Он говорил о возрождении религиозного движения в деревне, основатели которого призывали грешников к раскаянию. Он говорил о том, как в один памятный день сам нашел спасение и теперь исповедовал вновь обретенную веру с особым рвением. Это, однако, не мешало ему зарабатывать деньги на незнакомцах в собственном доме. Высокий и костлявый, этот старый рыбак с морщинистыми щеками и с глазами, затуманившимися от того, что он слишком долго вглядывался в морскую даль, казалось, являл собой олицетворение этой земли — дикой, с заброшенными шахтами, и в то же время ласковой; бесплодной и в то же время нежной, цвета пастели. Бэзилу, истерзанному за последний месяц противоречивыми чувствами, этот край представлялся исполненным умиротворяющего очарования, с которым не сравнились бы и более выдающиеся красоты южных стран.

Однажды днем они поднялись на холм, чтобы увидеть местную достопримечательность — могильную плиту, венчавшую его вершину, и Бэзил побродил вокруг, пока Дженни, равнодушная и утомленная, присела отдохнуть. Он прогулялся по зарослям дрока, шафрана и вереска, цвета приглушенного и благородного аметиста: какой-то ребенок собрал букетик и бросил его, так что он лежал на траве, умирая, — увядающее фиолетовое пятно, как символ упадка имперской власти. По какой-то неведомой причине Бэзил вспомнил слова самого поэтичного из всех писателей-прозаиков, одаренного и простого мастера, ткущего материю из слов, — Джереми Тейлора — и повторил про себя ту грустную страстную фразу из «Смерти в святости»: «Встань с постели, выпей вино, увенчай свою голову розами и покрой кудрявые локоны маслом нарда, ибо Бог велит тебе помнить о смерти».

Стоя на краю пропасти, он оглядел долину моря и на отдалении увидел Хейл на берегу спокойной реки, похожий на старый итальянский городок, яркий и веселый, даже под этими мрачными небесами. Небо было серым и хмурым, и облака, готовые пролить дождь, проносились над вершиной холма как прозрачные лохмотья некоего умирающего языческого духа, витающего в одиночестве среди гротескных форм христианской легенды. На верху холма рядком высились засохшие деревья, и Бэзил, когда посещал это место раньше в том же году, пришел к выводу, что они диссонируют с летом, выделяясь своей отвратительной чернотой на фоне ярких красок корнуоллского июня. Теперь же природа пришла в гармонию с ними, и они стояли, сучковатые и голые, в мирной тишине. Зеленые листья и цветы желтели и увядали, эфемерные, как бабочки и легкий апрельский бриз, а деревья оставались неизменными и постоянными. Мертвые папоротники лежали повсюду, коричневые, как сама земля, они стали первыми летними растениями, которые увяли, замерзнув до смерти под прохладным сентябрьским ветром. Тишина была столь величественна, что Бэзил, казалось, улавливал в воздухе хлопанье крыльев грачей, перелетавших с поля на поле у него над головой. Бэзил особенно наслаждался уединением, поскольку привык быть один, а постоянное общество другого человека со времен женитьбы порой действительно его утомляло. Он принялся строить планы на будущее. Ничто не мешало побудить Дженни расширить круг знаний, которыми она обладала сейчас. Она ни в коей мере не отличалась глупостью, и потихоньку он, вероятно, сможет привлечь ее к тому, что интересовало его. Было бы чудесно открыть человеческой душе ее собственную красоту. Но его энтузиазм быстро иссяк, когда, спустившись с холма, он увидел Дженни, которая спала, откинув голову назад, со сползшей на один глаз шляпкой и приоткрытым ртом. Его сердце сжалось, когда он увидел ее такой, какой никогда не видел раньше: на фоне нежного совершенства пейзажа ее одежда казалась безвкусной и грубой, а при ближайшем рассмотрении под внешней красотой обнаруживалась посредственность натуры, за которую он уже успел возненавидеть ее брата.