Достоевский. Энциклопедия - Николай Николаевич Наседкин
Здесь биограф сознаётся, что он ни за что бы не решился говорить о таких нестоящих, низких и даже щекотливых, скажем более, даже обидных для иного любителя благородного слога подробностях, если б во всех этих подробностях не заключалась одна особенность, одна господствующая черта в характере героя сей повести; ибо господин Прохарчин далеко не был так скуден, как сам иногда уверял, чтоб даже харчей не иметь постоянных и сытных, но делал противное, не боясь стыда и людских пересудов, собственно для удовлетворения своих странных прихотей, из скопидомства и излишней осторожности, что, впрочем, гораздо яснее будет видно впоследствии. Но мы остережёмся наскучить читателю описанием всех прихотей Семёна Ивановича и не только пропускаем, например, любопытное и очень смешное для читателя описание всех нарядов его, но даже, если б только не показание самой Устиньи Фёдоровны, навряд ли упомянули бы мы и о том, что Семён Иванович во всю жизнь свою никак не мог решиться отдать своё бельё в стирку или решался, но так редко, что в промежутках можно было совершенно забыть о присутствии белья на Семёне Ивановиче…»
Прохарчин начал экономить и копить, заболев страхом, что может в любой момент лишиться места и жалования, стать нищим. В конце концов, мысль эта довела его до окончательной болезни и гибели. Образ Прохарчина мог быть подсказан Достоевскому заметкой в газете «Северная пчела» (1844, № 129, 9 июня) «Необыкновенная скупость» о коллежском секретаре Н. Бровкине, который умер от недоедания, а в его тюфяке обнаружили «капитал 1035 рублей 70 ¾ коп. серебром». Имя героя — Семён Иванович — встречается в «Двойнике»: так звали чиновника, на место которого был взят в департамент Голядкин-младший. Фамилия Прохарчин — говорящая, с ироническим оттенком: «Прохарчить денежки, издержать на харчи» (В. И. Даль). В «Двойнике» встречается глагол «исхарчился» (Голядкин-младший, употребляет его в разговоре с Голядкиным-старшим, жалуясь на свою судьбу).
Прохор Саввич
«Крокодил»
Сослуживец Ивана Матвеевича и Семёна Семёновича Стрижова. «Этот Прохор Саввич был у нас престранный человек: молчаливый старый холостяк, он ни с кем из нас не вступал ни в какие сношения, почти ни с кем не говорил в канцелярии, всегда и обо всём имел своё собственное мнение, но терпеть не мог кому-нибудь сообщать его. Жил он одиноко. В квартире его почти никто из нас не был…»
В опубликованной части произведения персонаж этот появляется только в эпизоде чтения вместе с Семёном Семёновичем газет с лживыми фельетонами о происшествии в Пассаже, которые он прокомментировал так: «— А что же-с? Зверя даже, млекопитающего, и того пожалели. Чем же не Европа-с? Там тоже крокодилов очень жалеют. Хи-хи-хи!..» Судя по всему, в дальнейшем повествовании он должен был играть более существенную роль.
Ф. М. Достоевский. Фотография К. А. Шапиро, 1879 г.
Пруткова Татьяна Павловна
«Подросток»
Дальняя родственница Версилова. Вот как Аркадий Долгорукий представляет её в начале своих «записок» читателю, рассказывая о том, как мать его Софья Андреевна вышла замуж за Макара Долгорукого, а затем была им «продана» помещику Версилову: «При имении находилась тогда тётушка; то есть она мне не тётушка, а сама помещица; но, не знаю почему, все всю жизнь её звали тётушкой, не только моей, но и вообще, равно как и в семействе Версилова, которому она чуть ли и в самом деле не сродни. Это — Татьяна Павловна Пруткова. Тогда у ней ещё было в той же губернии и в том же уезде тридцать пять своих душ. Она не то что управляла, но по соседству надзирала над имением Версилова (в пятьсот душ), и этот надзор, как я слышал, стоил надзора какого-нибудь управляющего из учёных. Впрочем, до знаний её мне решительно нет дела; я только хочу прибавить, откинув всякую мысль лести и заискивания, что эта Татьяна Павловна — существо благородное и даже оригинальное. <…> Что же до характера моей матери, то до восемнадцати лет Татьяна Павловна продержала её при себе, несмотря на настояния приказчика отдать в Москву в ученье, и дала ей некоторое воспитание, то есть научила шить, кроить, ходить с девичьими манерами и даже слегка читать…»
И вот, спустя 20 лет, эта «тётушка» Татьяна Павловна находится в самом центре всех и всяческих событий, происходящих в семьях Версиловых и Долгоруких, да и не только их. Аркадий констатирует: «Эта Татьяна Павловна играла странную роль в то время, как я застал её в Петербурге. Я почти забыл о ней вовсе и уж никак не ожидал, что она с таким значением. Она прежде встречалась мне раза три-четыре в моей московской жизни и являлась Бог знает откуда, по чьёму-то поручению, всякий раз когда надо было меня где-нибудь устроивать, — при поступлении ли в пансионишко Тушара или потом, через два с половиной года, при переводе меня в гимназию и помещении в квартире незабвенного Николая Семёновича. Появившись, она проводила со мною весь тот день, ревизовала моё бельё, платье, разъезжала со мной на Кузнецкий и в город, покупала мне необходимые вещи, устроивала, одним словом, всё моё приданое до последнего сундучка и перочинного ножика; при этом всё время шипела на меня, бранила меня, корила меня, экзаменовала меня, представляла мне в пример других фантастических каких-то мальчиков, её знакомых и родственников, которые будто бы все были лучше меня, и, право, даже щипала меня, а толкала положительно, даже несколько раз, и больно. Устроив меня и водворив на месте, она исчезала на несколько лет бесследно. Вот она-то, тотчас по моём приезде, и появилась опять водворять меня. Это была сухенькая, маленькая фигурка, с птичьим востреньким носиком и птичьими вострыми глазками. Версилову она служила, как раба, и преклонялась перед ним, как перед папой, но по убеждению. Но скоро я с удивлением заметил, что её решительно все и везде уважали, и главное — решительно везде и все знали. Старый князь Сокольский относился к ней с необыкновенным почтением; в его семействе тоже; эти гордые дети Версилова тоже; у Фанариотовых тоже, — а между тем она жила шитьём, промыванием каких-то кружев, брала из магазина работу. Мы с
