Ханс Фаллада - Волк среди волков

— Все в порядке, Аманда, — вполголоса говорит Пагель, подняв голову кверху. — Зофи напрасно старалась. Спите, согрейтесь, а завтра утром разбудите меня в половине шестого, но только приходите со стаканом кофе.

— Покойной ночи, господин Пагель, — доносится сверху.

Вот что происходит на следующее утро у виллы.

Фрау фон Праквиц уже сидит в машине, она отдает распоряжение Оскару, но тут открывается парадная дверь. Выходит ротмистр в сопровождении своего санитара.

Ротмистр неуверенно, спотыкаясь, подходит к автомобилю. Санитар Шуман останавливается вверху, на лестнице.

С трудом, точно виноватый ребенок, опустив глаза, ротмистр спрашивает:

— Нельзя ли и мне поехать с тобой, Эва? Прошу тебя!

Фрау Эва изумлена, она не знает что ответить. Она бросает недоумевающий взгляд на санитара. Господин Шуман выразительно кивает головой.

— Но, Ахим! — воскликнула фрау фон Праквиц. — Не слишком ли это трудно для тебя?

Он качает головой, глядит на нее. Глаза полны слез, губы дрожат.

— О Ахим! — крикнула она. — Ахим, как я счастлива! Погоди, придут еще хорошие дни. И для нас, стариков. Да не стой же, садись возле меня. Господин Шуман, помогите же господину ротмистру сесть в машину! Оскар, достань еще одеяло, то, знаешь, меховое! Господин Шуман, сейчас же идите к господину Пагелю и расскажите ему, пусть порадуется!.. О Ахим…

Наконец машина отъезжает.

Ротмистр извиняющимся жестом показывает на свое горло.

— Прости, Эва, — говорит он тихо и с трудом. — Я еще не могу как следует говорить. Я не вполне понимаю, но…

— Зачем же тебе говорить, Ахим? — отвечает она и берет его руку. — Раз мы с тобой вместе, все переносится легче, не правда ли?

Он выразительно кивает.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

ПОСЛЕДНИЙ НЕ ОСТАЕТСЯ В ОДИНОЧЕСТВЕ

Конец ноября, скоро и декабрь; год кончается холодными буранами, мокрым и грязным снегом. Последние рабочие, копавшие картофель, сбежали. Неубранным остался большой участок, десять тысяч центнеров картофеля, если не больше. Сюда Вольфганг Пагель не любит заглядывать, гнев и стыд охватывают его при виде гниющей на поле ботвы, при мысли о гниющих в земле клубнях, а ведь в городе люди пропадают с голоду.

«Много я наделал ошибок, — думает он. — Но откуда, черт возьми, мог я знать? Никто не говорил мне, а у меня всегда было столько хлопот на сегодняшний день, что я не мог заглядывать в завтрашний. Надо бы отправлять картошку прямо с поля на вокзал, тогда у нас водилось бы немного денег, их нам вечно не хватает. Теперь эти деньги лежат в картофеле, которому угрожают мороз и воры. Продать его можно будет только весной, а кто будет тогда хозяйничать здесь?»

Молотилка поет и гудит — она слишком шумлива, слишком обращает на себя внимание. Во Франкфурте есть человек, который однажды дал Штудману вперед целую кучу обесцененных денег, на эти деньги был куплен автомобиль теперь купец требует свой товар. Времена меняются, в Берлине, по-видимому, перестал работать печатный станок, марка больше падать не будет: когда курс американского доллара достиг 4200 миллиардов, марка перестала падать. Может быть, она остановится на этом уровне — впрочем, не все ли равно?

Молотилка гудит и поет — иногда она снабжает рожью франкфуртского купца, иногда купец остается ни с чем — его опережает другой. Тайный советник фон Тешов покинул прекрасный город Ниццу на Лазурном берегу, он живет в приятном городе Дрездене, точнее говоря в Лошвице, в санатории «Белый олень». Может быть, он хочет похудеть, может быть, у него разливается желчь при мысли о Нейлоэ. Или у старой барыни расстроились нервы…

Однако его посланцы часто посещают Нейлоэ. Это судебные исполнители. Знакомой фигурой стал для Вольфганга и веселый адвокат с красным лицом, изрезанным шрамами, с редкими светлыми волосами. Отец в Дрездене не зевает, у него безошибочный нюх и хороший аппетит. К тому же он заручился судебным решением. О, все в наилучшем порядке! Он снова перехватил триста центнеров ржи, целый вагон, предназначенный для франкфуртского купца…

Пагель сидит у пишущей машинки, всего только половина девятого утра, он выстукивает письмо, которое надо сейчас же отослать на почту.

«Уважаемый господин такой-то! К сожалению, должен вам сообщить, что погруженный в ваш адрес вагон ржи (Баден, 326485, 15 тонн) перед отправлением был конфискован на здешней погрузочной станции небезызвестным вам вторым кредитором господина фон Праквица. Прошу вас потерпеть еще несколько дней, я постараюсь возможно скорее отправить вам другой. Тем временем прошу вас подумать, не согласитесь ли вы забирать предназначенный для вас хлеб непосредственно с молотилки грузовиком. Как я уже объяснил вам при личном свидании, что дело тут не в недостатке доброй воли или возможности…»

А что говорят на это хозяева, владельцы виллы?

Они ничего не говорят!

Ротмистр вообще предпочитает не говорить, он тихонько сидит возле жены. А фрау Эва отвечает на его вопросы кивком.

— Поступайте по своему усмотрению, господин Пагель. Вам дана доверенность…

— Но ваш отец…

— Ах, папа! Он не так уж плохо к нам относится. Увидите, когда все вконец запутается, отец приедет, наведет порядок — и будет сиять: вот, мол, какой я умный! Не правда ли, Ахим, папа всегда так делал?

Ротмистр кивает в знак согласия, он улыбается.

— Но у меня нет денег, чтобы расплатиться с людьми, — возопил Пагель.

— Да продайте же что-нибудь, продайте коров, продайте лошадей. Зачем нам нужны лошади — теперь, в начале зимы, когда работы кончились?! Не правда ли, Ахим, зимой ведь лошади не нужны?

Нет. Ротмистр согласен. Зимой лошади не нужны.

— Арендный договор запрещает продавать живой инвентарь. Живой и мертвый инвентарь, фрау фон Праквиц, принадлежит не вам, он принадлежит господину тайному советнику.

— Что это вы, уж не Штудманом ли себя воображаете? Вы опять про арендный договор? Дорогой господин Пагель, не создавайте нам трудностей! Для того вам и дана доверенность! Ведь всего-то осталось каких-нибудь несколько дней…

Пагель вопросительно смотрит на фрау фон Праквиц.

— Да, — говорит она с внезапной горячностью. — Я убеждена, что скоро наши поездки увенчаются успехом…

Пагель уходит.

Пагель добывает деньги и расплачивается с людьми. Пагелю не удается добыть деньги, и тогда он дает людям рожь или картофель, поросенка, масло, гуся…

Пагель сидит за пишущей машинкой и выстукивает письмо:

«У нас еще не обмолочено около четырех тысяч центнеров хлеба».

«Правда это или ложь? — думает Пагель. — Сам не знаю. Уже несколько недель, как я не записываю в книги поступающее зерно, я совсем запутался, потерял всякое представление… — Он вздыхает. — Если кто-нибудь после меня займется этой лавочкой, он сочтет меня преступно легкомысленным. Концы с концами не сходятся… Когда тайный советник увидит… — Пагель вздыхает. — Ах, жизнь не тешит, не радует меня. Даже мысль о Петре не радует. Если я в самом деле когда-нибудь приеду к ней, я уверен, что разревусь, до того у меня сдали нервы. Но нельзя же теперь удрать! Нельзя же их покинуть! Они не достанут даже горючего для этой проклятой машины!»

Он снова вздыхает.

— Вы уж третий раз вздыхаете, господин Пагель, — говорит сидящая у окна Аманда Бакс. — А ведь только половина девятого. Как же вы проживете день?

— Об этом и я себя иной раз спрашиваю, Аманда, — отвечает Вольфганг Пагель, благодарный ей за то, что она отвлекла его от дурных мыслей. — Но обычно день уж сам заботится о том, чтобы его прожили, и большей частью ни один день не был так плох, как я боялся с утра, и ни один — так хорош, как я с утра надеялся…

Аманда Бакс собирается что-то ответить, она нетерпеливо выглядывает в окно. Не любит она этих мудреных изречений. Но у нее вырывается крик, крик ужаса:

— Господин Пагель, поглядите!

Пагель подскакивает к окну и видит…

Он видит нечто, ползком передвигающееся по лужайке парка, человеко-животное, ползущее на четвереньках… Спереди оно ужасного зловеще-красного цвета, а сзади волочится что-то длинное, коричневое…

С минуту Пагель стоит в оцепенении.

— Лесничий! — кричит он. — Убили лесничего! — И выбегает из комнаты.

Вольфгангу Пагелю нетрудно было поднять с постели старого лесничего Книбуша после того, как он его уложил. Напрасно доктор беспокоился. Человеку, который всю свою жизнь провел на свежем воздухе, тошно было лежать взаперти: в голове мутилось.

— Я все боюсь, что стены свалятся мне на голову! — жаловался лесничий Пагелю. — Здесь так тесно, а она не позволяет открывать окно.