Ханс Фаллада - Волк среди волков

Ветеринар умолк. Все молчат. Что будет делать ротмистр? Он снял с себя пальто, он оглядывается. Конюх берет пальто у хозяина, никто не говорит ни слова, тишина… Ротмистр фон Праквиц снимает и пиджак. Конюх забирает его. Ротмистр теребит запонки своей манжеты — Аманда тут как тут, она помогает ему засучить рукава.

Да, вот та рука, которая может помочь при родах, узкая, длинная, с ловкими пальцами; запястье тонкое, как у ребенка, но точно из стали! Длинная, стройная рука, почти без мяса, только кости, сухожилия, мускулы.

Все стоят затаив дыхание; ротмистр опускается на колени позади лошади но он медлит, он недовольно оглядывается — что случилось? Чего еще не хватает? Почему он не говорит?

Но ветеринар Шик уже понял его без слов, он опускается на колени рядом с ротмистром, натирает ему руку маслом, чтобы кожа была гладкой и упругой.

— Поосторожней, господин ротмистр! — шепчет он. — Когда начинаются схватки, лошадь бьет копытом: с нее забыли снять подковы…

Ротмистр угрюмо морщит лоб, он стискивает бескровные губы. И берется за работу. До плеча исчезает длинная мужская рука в теле лошади, рот приоткрылся, на лице можно проследить тайну движений руки, ее поисков. Но вот глаза заблестели, по-старому сверкнула в них молния, он нашел то, что искал!

Да, да — вот вам и ротмистр, вот вам и мужчина, один из многих — он малодушно обратился в бегство после постыдной гибели дочери. Он хныкал, выпрашивая водку и веронал, разыгрывал из себя дурачка, но когда гибнет лошадь, он вырывается из пут одиночества, которое сам избрал, он возвращается к людям и находит еще на этой земле нечто, ради чего стоит жить и бороться. О боже мой, и таковы люди, таковы они — не лучше. Но и не хуже.

Несколько раз ротмистру приходится прерывать работу. Начинаются схватки, лошадь от боли бьет копытами, но он не вынимает руку, он пригибается, ведь эти схватки, опасные для него, в то же время помогают отделить плод.

Лицо ротмистра становится темно-багровым, потуги с бесконечной силой выталкивают из тела и его руку, — он отчаянно сопротивляется. Пагель опустился на колени рядом с ротмистром, он подпирает плечом плечо хозяина — на него падает взгляд, темный взгляд, сверкающий в темноте. Нет, это не взгляд идиота, но, быть может, взгляд человека, пережившего невыразимые страдания.

Когда показываются копыта жеребенка, движение проходит по кругу людей. И вот появляется нежная бархатная морда, голова, дальше, запаздывая, следует грудь. Затем с неимоверной быстротой — длинное тело. Жеребенок безжизненно лежит на земле, ветеринар становится возле него на колени, исследует его. Он говорит:

— Жив.

Ротмистр рывком поднимается на ноги и точно хватает руками воздух.

— Держитесь за меня покрепче, господин ротмистр, — говорит санитар. Для начала, пожалуй, многовато.

И ротмистр понимает, он крепко держится за санитара.

Подходит Аманда Бакс с жестяным тазом и теплой водой, бережно обмывает она запачканную кровью руку ротмистра, будто и эта рука — нечто новорожденное, хрупкое.

Господин фон Праквиц идет между своими провожатыми к дверям конюшни. Идет, ни на кого не глядя, не говоря ни слова, тяжело волоча ноги, как будто уже спит. Медленно шагают они между рядами домов. Когда же выходят на дорогу к вилле, когда несущийся из леса октябрьский ветер обдает их холодом, ротмистр останавливается. Он содрогается, тело его сотрясает судорога. Иоахим фон Праквиц произносит первое после долгого молчания слово. Это только выкрик, это стон — жалобы, отчаяния, воспоминания, кто знает?

— Боже мой! — вскрикивает он.

Пагель и Шуман не говорят ни слова. Через минуту они снова пускаются в путь, тяжело ступает между ними больной. Они подходят к вилле. Пагель помогает вести ротмистра в спальню, затем, когда санитар начинает раздевать господина фон Праквица, он опять спускается по лестнице и садится ждать в передней.

С минуту Пагель сидит в бездействии. Им овладевает чувство хорошей усталости. Он изнурен, но ему кажется, что он сделал что-то правильное, стоящее. Тут ему приходит в голову одна мысль: он встает и, постучавшись, входит в комнату фрау фон Праквиц. Едва включив свет, он видит на письменном столе пачки писем, высокие стопки, много их накопилось.

Отвращение охватывает Пагеля, но нельзя же делать в жизни одно только приятное. Он перебирает письма, ему, кажется, знаком почерк тайного советника. Ищет заграничную марку, почтовый штемпель «Nice» — если школьные знания не обманывают его.

Просмотр первой пачки не дал никаких результатов, точно так же и второй. В третьей тоже нет ничего. Но когда Пагель после бесплодных поисков кладет на место четвертую и последнюю, его взгляд падает на блокнот. Он не хочет читать, но уже прочел: «Написать отцу».

Пагель выключает свет и снова садится в передней.

Эту заметку можно толковать как угодно, быть может, фрау Эва сама хочет написать отцу, а быть может, собирается ответить на его письмо. Значит, он, Пагель, не сдвинулся с места. Этот маленький тягостный розыск не дал никаких результатов, он не знает, что дальше, он знает лишь, что надо идти дальше…

Через минуту по лестнице сходит санитар.

— Сразу заснул, — докладывает он. — Сильное было средство. Ну, надо выждать.

— А ваше мнение? — спрашивает Пагель.

— Завтра видно будет, — отвечает санитар. — Трудно сказать. — И после паузы: — Как вы решили? Скажете фрау фон Праквиц?

— Да, в самом деле, — соглашается Пагель. — Одному из нас придется доложить ей. Нехорошо, если она узнает от других.

Шуман задумчиво смотрит на Пагеля.

— Вот что, господин Пагель, — говорит он. — Хоть это и ваша затея, я расскажу ей и все приму на свою голову. — В ответ на движение Пагеля: — Я слышал, тут пущена бабья сплетня. Женщины ведь, знаете, народец! Так я с вас хоть это сниму. — Он улыбнулся. — Конечно, если сойдет удачно, то и слава будет моя.

— Воображаю, что тут насочиняли! — с досадой сказал Пагель. — Но уж пусть эта баба попадется мне.

— Плюньте, господин Пагель, — утешает его санитар. — Гнойные нарывы надо вскрывать, когда они созреют. Пока спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — говорит Пагель и снова отправляется в контору.

Уже девятый час; Аманде придется еще долго дожидаться его с ужином. Надо ответить на уйму деловых писем, написать матери, дождаться врача, идти к лесничему… и жеребенка поглядеть — но лучше бы всего в постель, а тут еще пущена сплетня!

«Покоя, покоя душа моя просит!»

Да, если бы тебя оставили в покое…

Одиннадцатый час. Пагель сидит за расходными книгами, надо вычислить взносы в больничную кассу, наклеить марки подоходного налога — и как-то привести книги в соответствие с кассой.

Все это почти неодолимые трудности для усталого человека; устанешь — и всякая работа из рук валится. К тому же с деньгами все труднее. Пагель вычисляет недельную плату рабочего, точно, по тарифу, столько-то и столько-то миллионов и миллиардов — но денег он дать не может! Не хватает миллионных и миллиардных купюр. Надо взять какую-нибудь крупную кредитку, одну из этих дрянных бумажек, в сто или двести миллиардов марок. Надо позвать четырех рабочих. Пусть каждый возьмется за уголок, бумажка выдается на четверых. Правда, здесь на какой-то пустяк больше, не знаю точно, на два или три миллиарда. Но отправляйтесь все вместе в город! Сделайте сообща покупки, надо вам как-то объединиться. Ругайте меня сколько влезет, других денег в кассе нет.

Хорошо, они наконец идут, они делают вместе покупки. Нашли торговца, который разменял им бумажку. Но где он, Вольфганг Пагель, найдет человека, который приведет в порядок его кассу? О, он фигура, он получает два с половиной центнера ржи в неделю, но ведь в его кассе этой суммы регулярно не хватает! Подчас не хватает и больше, он напрягает мозг, надо что-то придумать, Мейер, вероятно, никогда не заносил в свою кассовую книгу столько взятых с потолка цифр! Заглянул бы сюда разок ревизор-бухгалтер «Прочь, в тюрьму мошенника!».

Пагель подпирает голову рукой, его тошнит от этой цифровой неразберихи. В этом параде астрономических цифр есть какое-то жульничество. Каждый маленький человек нынче миллионер, но все мы, миллионеры, подохнем с голоду! Цифры растут — растет и нужда. Как это сказал лесничему доктор?

— Скоро будут биллионные бумажки, биллион — это тысяча миллиардов, выше уже не пойдет! Тогда мы получим твердую валюту, вам дадут пенсию, а до тех пор лежите спокойно в постели. У вас такой склероз, что я могу уложить вас с чистой совестью, даже без просьбы вашего юного друга!

— А будут опять приличные деньги? — боязливо спросил лесничий. — И доживу я до этого? Хотелось бы дожить, господин доктор, чтобы пойти в лавку и чтобы лавочник, отпуская тебе товар, не глядел на деньги с такой злостью, будто ты его обкрадываешь!