Казимеж Тетмайер - Панна Мэри
Мэри не отдавала себе отчета в том, что будет, что может быть. Не отдавала себе отчета и в том, каков характер их отношений со Стжижецким. Чувствовала, что губы ее дрожат и что что-то точно щекочет и раздражает их. Чувствовала, что в ней поднимается, просыпается что-то, и что причина этого — встреча со Стжижецким. Но что? — не умела назвать. Это было какое-то недовольство и желание чего-то, — но ни то, ни другое не оформилось еще. В ее мозгу пролетали черные, мутные тучки и мелькали искры и свет. Она то переставала хотеть, то начинала хотеть. И чувствовала какой-то страх, какую-то тревогу. Первый раз в жизни она стала действительно бояться. И какой-то инстинкт говорил ей: «Вернись!» Но знала, что не вернется и даже рискнет очень многим. Но ради чего? — она не умела этого сказать. У нее было чувство, точно она — невероятно сильный атлет, который стоит перед неизвестным, но славным противником: он может еще отступить, может попросту не согласиться на борьбу, и никто его за это не осудит, но что-то толкает его. Он дрожит от беспокойства, что тот может сломать ему руку или оказаться сильнее, — но что-то заставляет его рискнуть и вступить в борьбу.
Так и Мэри. Она спокойно и невозмутимо сидит в своей ложе, но ее кружевной платок мало-помалу превращается в отрепья.
Мэри разглядывает публику в театре.
Графиня Тенчинская, княгиня Заславская, madame Куфкэ, madame Goldblum, madame Heissloch, графиня Вычевская, madame Швальбе, madame Красницкая, madame Лименраух, madame Лудзкая, madame Скульская, Скразская.
Вот ее свет — и тот и другой.
Граф Тенчинский, князья Заславские и Збарацкие, Скульские, Швальбе, Гольдблюмы, Фейгенштоцкие, — у всех великолепного покроя фраки, великолепное белье, — все они едут на раут к Лудзким.
А там — там какое-то море света, звуков, цветов, там какой-то огромный простор, какие-то светлые воздушные призраки.
— О чем ты думаешь? — спрашивает ее муж.
— Ни о чем, — отвечает Мэри.
Муж любезно улыбается и слегка наклоняет голову. Он не спрашивает даже: «Неужели?» Это был один из параграфов безмолвного договора.
Мэри тоже улыбается, и впивается ногтями в свою руку.
Ей никогда и в голову не приходила мысль, что хорошо было бы полюбить этого человека, или, по крайней мере, попробовать это. Но теперь она попросту чувствует, что не выносит его.
Изящный «лакированный сапог».
Мэри сначала украдкой взглядывает на мужа, и видя, что он не смотрит, начинает смотреть на него глазами, полными отвращения, пресыщения, почти брезгливости и презрения.
Он заметил, что она смотрит на него.
Уставился вопросительными глазами.
— Мне казалось, что у тебя галстук съехал, — говорит Мэри, а пальцами впивается в свою ногу.
Ей хочется крикнуть:
— Ах, довольно с меня этого!
Это было бы хорошо для какой-нибудь Амелии Гольдблюм, для Доси или Юли Блаудах, но не для нее, не для нее, не для нее!..
Как бы они кичились, как бы задирали нос!.. Им тоже мало иметь миллионы, мало быть красивыми… Графиня Мэля, графиня Юля… Только Чорштынскому мало: у одной полмиллиона, а у другой 700 тысяч! Ведь у него столько гетманов в роду, и столько векселей у евреев… Ему нужна была такая золотая роза саронская, такая бриллиантовая «лилия долин».
А там опять Итамар умирает на сцене — и сейчас начнется сцена блуждающей Ады и диалог со Сфинксом — и заключительный гимн.
Мэри не захотела поехать из театра прямо к Лудзким. Она чувствовала себя уставшей, — а главное: если играть — то крупно!
Она знала, что глаза всех обратятся на нее и на Стжижецкого, — и хотела, чтобы они обратились с особенным вниманием. Ее губы презрительно надулись.
Она хотела, кроме того, и со Стжижецким столкнуться лицом к лицу. Войти вместе с другими, в толпе, — нет, это не для нее. Если первое впечатление будет обыкновенно, то и все потом будет обыкновенно. Пусть все сначала познакомятся с ним, наговорятся, пусть пройдет первый взрыв всеобщего внимания.
На Мэри было прелестное черное платье, вдоль пояса — гирлянда черных роз, на шее нитка великолепного жемчуга и бриллиантовая звезда в волосах. Когда она посмотрела на себя в зеркало дома, то заметила, что похожа на какое-то сказочное видение. Тревога и лихорадочность последних дней сделали ее лицо подвижнее и интереснее. Ее огромные темные глаза с темной поволокой блестели особенно ярко. Она никогда не чувствовала себя такой красивой. Войти вместе с толпой?.. Ей?..
Она вошла, гордая, спокойная, с поднятой головой, как царица. Она решила импонировать всем, и импонировала в самом деле. Воцарилась почти полная тишина.
— Вы превзошли себя сегодня! — фамильярно шепнул ей Лудзкий.
Она покровительственно улыбнулась.
Решила быть холодной, снисходительно-любезной и недоступной. Пусть Стжижецкий чувствует, что она графиня Чорштынская, что она на самом деле графиня Чорштынская. А эти люди вокруг — «эта толпа» — пусть смотрят и изумляются ей — женщины пусть завидуют. Она была лучше всех одета и красивее всех.
Но внутренно Мэри чувствовала беспокойство и страх.
— Вы знаете Стжижецкого? — обратилась к Чорштынским несколько смущенно Лудзкая.
Мэри кивнула головой, а Чорштынский подошел к Стжижецкому, так как этого требовал этикет. Мэри следила за ними глазами из-за веера; они поздоровались очень любезно, и на лице Стжижецкого нельзя было прочесть и тени смущения.
Мэри удивилась и не могла этого понять. Минуту спустя Стжижецкий подошел к ней с ее мужем.
У Мэри забилось сердце; но она чувствовала, что на нее все смотрят, и владела своим лицом.
— Мне незачем напоминать тебе, Мэри, о m-r Стжижецком — ты сама вспомнила о нем в театре! — сказал Чорштынский.
Мэри встала, как встает дама света перед знаменитостью, и протянула Стжижецкому руку. Ее пожатие было коротко и холодно, но и его тоже. Мэри напрасно старалась почувствовать дрожь в его руке; она не дрогнула.
Мэри удивилась еще больше и села, в первый раз в жизни не зная, что сказать. Равнодушное пожатие Стжижецкого совершенно сбило ее.
— Мне очень приятно встретить вас, — проговорил Стжижецкий так спокойно и так свысока, хотя и вежливо, что Мэри, почувствовала, что теряет под ногами почву.
Тон Стжижецкого был вежлив, но глаза его говорили: кажется, насколько я помню, я целовал тебя когда-то в какой-то оранжерее, или что-то в этом роде… Если мне память не изменяет, там даже розы цвели…
— И я очень рада, — ответила Мэри как институтка.
Чувствовала, что краснеет, что кровь заливает ей лицо.
Должно быть, Стжижецкий заметил это, так как слегка усмехнулся и сел рядом с нею, с самоуверенностью человека, который знает, что он здесь главное лицо и хочет этим воспользоваться.
Мэри чувствовала, что она краснеет, как рак, и готова была провалиться сквозь землю.
— Вы довольны Варшавой? — произнесла она, чувствуя, что эта фраза похожа на то, что говорит какая-нибудь Куфкэ или Новейская…
— Очень, — ответил Стжижецкий. — Вы ведь видели, что оперу мою приняли очень хорошо.
— Да…
Мэри показалось, что жемчуг душит ее.
А Стжижецкий продолжал с легкой насмешкой в голосе:
— Я никогда этого не ожидал после того опыта…
Мэри не знала, что ответить. Стжижецкий разговаривал потом про богатого барина, у которого случайно не хватило денег в дороге, и он должен был занять у кондуктора. Она поняла, что Стжижецкий не ломает комедию, не маскируется. Это заставило ее прийти в себя и разозлило ее.
— Помню, — ответила она, смело глядя ему в глаза.
Он замолчал на минуту и глаза их встретились. Мэри решила не опускать своих. Но он опять улыбнулся и сказал небрежно:
— Я должен поблагодарить вас.
— За что? — подхватила Мэри, которая почувствовала, что к ней возвращается все ее остроумие и находчивость.
Стжижецкий рассмеялся.
— Я не помню, кому из музыкантов упал на голову кирпич…
Мэри почувствовала, точно ей дали пощечину. Стжижецкий, очевидно, издевался.
— Да, правда, — ответила она, силясь тоже подделаться под тон холодного, равнодушного издевательства, — иногда человеку нужны странные случайности, кирпичи…
Она снова взглянула Стжижецкому в глаза, и снова их глаза встретились. Мэри была уже сердитой и готовой к борьбе.
Стжижецкий вынул из кармана цепочку от часов, к которой был прикреплен открывавшийся хрустальный шарик. Мэри заметила в нем лепесток розы.
— Что это? — спросила она.
— Не знаю: porte-boneur, или талисман.
— Если porte-boneur?
— То я написал «Лилию долин».
— Если талисман?
— То я не напишу другой.
Мэри почувствовала, что теперь очередь за нею.
— Не правда ли, — процедила она сквозь зубы, — что в «Лилии долин» некоторые мотивы напоминают «Саронскую розу»?
Стжижецкий преспокойно ответил:
