Генри Филдинг - История приключений Джозефа Эндруса и его друга Абраама Адамса
– Я никогда не солгал со злым умыслом, в этом я уверен, – ответил Адамс, – или с намерением повредить чьему-либо доброму имени.
– Фью! Со злым умыслом! – возразил хозяин. – Не с тем, конечно, умыслом, чтобы человек угодил на виселицу или чтоб наделать кому неприятностей; но так, из любви к самому себе, всегда говоришь о друге лучше, чем о враге.
– Из любви к самому себе должно держаться только правды, – говорит Адамс, – потому что, поступая иначе, мы наносим вред самой благородной части нашего существа – нашей бессмертной душе. Не верится мне, что есть болваны, готовые погубить ее ради пустячной какой-то выгоды, когда и величайшая выгода в этой жизни только прах по сравнению с тем, что ждет нас в будущей.
Хозяин поднял чарку и выпил с улыбкой «за будущую жизнь», добавив, однако, что он не прочь кое-что получить и в этой.
– Как, – говорит Адамс очень серьезно, – вы не верите в загробную жизнь?
На это хозяин ответил, что верит, – он же не безбожник.
– И вы верите, что у вас есть бессмертная душа? – вскричал Адамс.
Тот ответил, что верит, – избави боже, как можно не верить.
– А в рай и ад? – сказал пастор.
Тогда хозяин попросил его не кощунствовать, ибо о таких вещах нельзя ни говорить, ни думать нигде, кроме как в церкви. Адамс спросил, зачем же он ходит в церковь, если то, чему его там поучают, никак не влияет на его поведение в жизни.
– Я хожу в церковь молиться, – ответил хозяин, – из благочестия хожу.
– А ты веришь, – вскричал Адамс, – тому, что ты слышишь в церкви?
– Верю почти всему, сударь, – ответил хозяин.
– И ты не содрогаешься, – вопит Адамс, – при мысли о вечной каре?
– О каре, сударь, – отвечает тот, – я никогда не думал; но что проку говорить о таких далеких вещах? Кружка пуста – прикажете принести вторую?
Пока он ходил за пивом, к крыльцу подъехала почтовая карета. Кучер зашел в дом, и хозяйка спросила, какие у него нынче пассажиры.
– Свора паршивых с…к, – говорит он, – я бы их с радостью опрокинул; вы их не уговорите выпить ни глотка, уж поверьте!
Адамс спросил, не видел ли он дорогой молодого человека верхом на лошади, и описал Джозефа.
– Эге, – сказал кучер, – одна дама из моей кареты, его знакомая, выкупила его вместе с конем; он уже был бы тут, не загони его гроза под крышу.
– Бог ее благослови! – сказал в восторге Адамс и, не усидев на месте, выбежал на улицу, узнать, кто эта милосердная женщина. Каково же было его удивление, когда он увидел свою старую знакомую, миссис Слипслоп! Она, правда, была менее удивлена, так как знала уже от Джозефа, что встретит пастора в пути. Они обменялись самыми учтивыми приветствиями, и миссис Слипслоп упрекнула кабатчицу, почему та сказала, будто в доме никакого джентльмена нет, когда она, Слипслоп, справилась о нем. Но право же, честная женщина никого не хотела намеренно вводить в заблуждение: миссис Слипслоп справилась о священнике, а она, по несчастью, приняла Адамса за лицо, направлявшееся куда-нибудь по соседству на ярмарку обирать простаков при помощи наперстков и пуговицы [72] или по другому такому же делу: потому что он ходил в очень широком, хоть и куцем полукафтанье, белом с черными пуговицами, в коротком парике и в шляпе, на которой не то что черной ленты, а и вовсе ничего черного не было.
Тут подъехал Джозеф, и миссис Слипслоп предложила ему отдать коня пастору, а самому перейти в карету; но юноша это решительно отклонил, сказав, что он, слава богу, достаточно поправился, так что может держаться в седле; и к тому же, добавил он, чувство долга никогда не позволит ему сесть в карету, когда мистер Адамс едет верхом.
Миссис Слипслоп упорствовала бы дольше, если бы одна из пассажирок не положила конец их спору, заявив, что не потерпит, чтобы человек в ливрее ехал с нею в одной карете; итак, договорились наконец на том, что свободное место в карете займет Адамс, а Джозеф будет продолжать свой путь верхом.
Не успели они отъехать от кабака, как миссис Слипслоп, обратившись к пастору, заговорила так:
– Странная перемена произошла в нашем доме, мистер Адамс, со смерти сэра Томаса.
– Да, в самом деле, странная перемена, – говорит Адамс, – как я понял по некоторым намекам, оброненным Джозефом.
– Да, – говорит она, – я никогда бы не поверила такому делу, но чем дольше живешь на свете, тем больше видишь. Так Джозеф делал кое-какие намеки?
– Но какого рода, это я навеки сохраню в тайне, – воскликнул пастор, – он взял с меня такое обещание, перед тем как заговорить. Я искренне опечален, что миледи повела себя таким недостойным образом. Я всегда почитал ее в общем доброй госпожой и никогда бы не заподозрил ее в помыслах, столь не подобающих христианке – да еще по отношению к молодому человеку из числа ее слуг.
– Для меня это все не тайна, уверяю вас, – говорит Слипслоп, – и я думаю, скоро это станет известно повсюду: потому что с его отъездом она ведет себя совсем как сумасшедшая, иначе не скажешь.
– Поистине, я глубоко опечален, – говорит Адамс, – она была такая хорошая госпожа; правда, я часто жалел, что она была недостаточно усердна в посещении церковной службы, но зато она делала много добра в приходе.
– Ах, мистер Адамс! – говорит Слипслоп. – Когда люди не видят, они зачастую ничего и не знают. Уверяю вас, из дома многое раздавалось бедным без ее ведома. Я слышала, как вы говорили с кафедры, что мы не должны хвалиться; но, право, я не могу утаить: держи она ключи в своих руках, бедняки не получали бы столько лекарственной настойки, сколько я им отпускала. А что касается моего покойного хозяина, так он был самый достойный человек на земле и без конца творил бы добрые дела, не будь над ним надзора; но он любил мирную жизнь – упокой господи его душу! Я уверена, что он теперь в раю и наслаждается миром, которого здесь на земле кое-кто постоянно его лишал.
Адамс ответил, что он никогда раньше ни о чем таком не слыхивал, и если он не ошибается (ему помнилось, что миссис Слипслоп обычно хвалила свою госпожу и поругивала господина), то она сама придерживалась раньше другого мнения.
– Не знаю, – возразила Слипслоп, – что я могла думать когда-то, но сейчас я вполне компотентно заявляю, что дело обстоит в точности так, как я вам говорила: свет скоро увидит, кто кого обманывал; я лично ничего не скажу, кроме лишь того, что просто удивительно, как некоторые люди могут с таким святым видом творить любые дела!
Так они беседовали с мистером Адамсом, когда карета поравнялась с большим домом, стоявшим поодаль от дороги; и, увидев его, одна леди в карете воскликнула:
– Здесь живет несчастная Леонора, если можно по справедливости назвать несчастной женщину, которую мы в то же время не можем оправдывать и должны признать виновницей собственных бед.
Этих слов с лихвой достало, чтобы пробудить любопытство мистера Адамса, да и всех остальных пассажиров, которые стали дружно просить леди поведать им историю Леоноры, так как в этой истории, судя по сказанному, заключалось кое-что примечательное.
Леди, вполне благовоспитанная особа, не заставила долго себя упрашивать; она только высказала надежду, что, заняв внимание спутников, доставит им развлечение, и начала следующий рассказ.
Глава IV
История Леоноры, или Несчастная прелестница
Леонора была дочерью состоятельного джентльмена; она была высока, стройна и обладала тем живым выражением лица, которое часто привлекает сильней, чем правильные черты в сочетании с вялым видом; однако же такого рода красота бывает порой столь же обманчива, сколь пленительна; отраженная в ней жизнерадостность часто принимается за доброту, а бойкость за истинный ум.
Леонора, которой было тогда восемнадцать лет, жила у своей тетки в одном городе на севере Англии. Она до крайности любила веселиться и очень редко пропускала бал или какое-нибудь другое светское сборище, где ей представлялось немало случаев удовлетворить свое жадное тщеславие тем предпочтением, какое отдавали ей мужчины почти перед всеми прочими присутствовавшими там женщинами.
Среди многих молодых людей, отмечавших ее своим вниманием, был некий Горацио, которому вскоре удалось затмить в ее глазах всех своих соперников; она танцевала веселее обычного, когда ему случалось быть ее кавалером, и ни прелесть вечера, ни пенье соловья не могли так удлинить ее прогулку, как его общество. Она делала вид, будто даже и не понимает любезностей других своих поклонников, меж тем как к каждому комплименту Горацио она внимательно склоняла слух, улыбаясь порой и тогда, когда комплимент бывал слишком тонок для ее понимания.
– Простите, сударыня, – говорит Адамс, – а кто он был, этот сквайр Горацио?
– Горацио, – говорит леди, – был молодой джентльмен из хорошей семьи, получивший юридическое образование и за несколько лет пред тем удостоенный звания адвоката. Лицо и сложение его были таковы, что большинство признало бы его красавцем; и притом всему его виду было присуще такое достоинство, какое встретишь не часто. Нрава он был сурового, однако без тени угрюмости. Он был не чужд остроумия и юмора и имел склонность к злой насмешке, которой несколько злоупотреблял.
