Михаил Осоргин - Собрание сочинений. Т. 2. Старинные рассказы
Когда же земля в своем непрестанном движении вокруг солнца завершила десятый круг, а именно весной 1766 года, был, наконец, тот чародей Андрей Козицын «за его тяжкие и малослыханные злодейственные вины и напрасное пролитие крови», — хотя кровь пролита лишь его собственная, — отправлен в Нерчинск, скованный, в заклепанных кандалах, под «достаточным и безопасным конвоем», причем сопровождавшим его инвалидам была дана инструкция с наставлением «до побегу его во время дороги отнюдь не допускать, а ножа или другого вредительного оружия не давать».
В документах не значится, была ли в тот же день еще раз нещадно выдрана плетью случайная оного чародейского дела участница девка Агафья.
Но стоит ли вспоминать о столь стародавних временах, когда Россия была в судах темна неправдой черной, когда порчу нагоняли наговором на живую муху и думали, что дьяволы чем-то отличаются от людей? Да почиет наше забвение и прощение на их неправосудных делах!
И если мы все же позволили себе оглянуться на прошлое, то лишь потому, что в необычайном и словно бы необъяснимом признании деревенского чародея почудилось нам некоторое сходство со столь же необъяснимыми покаяниями современных «вредителей», дела о которых обогащают архивы — к любопытству и пользе грядущих изыскателей.
«ПРЕД ВСЕМИ БЕДНЫЙ»
Всеподданнейший и последний раб Михайла Алсуфьев[50], по робости и малой грамотности так свою славную фамилию писавший, получил служебный приказ через Тайную канцелярию[51]: разведать и донести подробно и обстоятельно о деятельности тайной франмасонской секты[52], какая у них ложа, кто в ней собирается, и что делают, и в чем ихняя ересь состоит. Да чтобы донес не по пустым рассказам приятелей, а проник бы туда лично, все обстоятельно высмотрел и изложил письменно на имя всемилостивейшей государыни Елисаветы Петровны. Передан ему сей приказ в форме высочайшего рескрипта наличное его, нижайшего раба Михайлы Алсуфьева, имя.
Завидна честь и высоко монаршее доверие, — но и задача трудна безмерно!
Михайла Алсуфьев, чиновник скромный и бесталанный, с неба звезд не хватавший, получил такое важное поручение случайно: отчасти потому, что давно о нем хлопотала перед высоким начальством его тетушка, а больше потому, что в разговоре с сослуживцами однажды проговорился, будто бы знакомый франмасон звал его вступить в тайное общество, где собираются именитые люди и проводят время весьма нескучно и где можно сойтись на дружеской ноги с вельможами, близкими ко двору и к самой императрице. На ушко названы были Роман Илларионович Воронцов[53], писатель-бригадир Александра Сумароков[54], кадетского корпуса капитан Милисино[55] и два-три лица княжеских фамилий[56]. С одним князьком как раз и беседовал Михайла Алсуфьев, согласия, однако, не изъявивший, а просивший дать ему подумать.
Теперь, с царским рескриптом в кармане, можно бы и согласиться на вступление в ложу — от этого беды произойти не должно. Но князек говорил, что скоро это дело не делается, а нужны месяцы подготовки и предварительных разговоров, после чего будет назначен день для посвящения, а самые тайны масонские узнаются лишь постепенно, по мере того, как братья присмотрятся к новому человеку. Такой окольный путь никак дела не устраивал — приказ был срочный. И потому Михайла Алсуфьев решил открыться приятелю-князьку, взяв с него обет молчания и попросив дать ему возможность посетить ложу тайно; от себя же обещал доложить императрице нелицеприятно и в духе умеренном, только бы дали ему также и полный список всех членов.
Вначале князек очень испугался, заявив, что тайно провести в ложу никого невозможно. Однако, переговоривши со своими, скоро явился к Михайле Алсуфьеву с согласием: и в ложу проведет, и доставит списки. «Из сего убедишься, что наше общество есть не что иное, как ключ дружелюбия и братства, кои бессмертно во веки пребыть имеют, и если от профанов двери ложи на запоре[57], то от премилосерднейшей матери отечества нам таить нечего».
И в день назначенный сам привел Михайлу Алсуфьева в помещение, где все братья были уже в сборе[58]. Посетителю указали место, не в ряду других, а в сторонке, где ему поставили особое кресло. Никто к нему не подошел, как бы не замечая, да и знакомых среди масонов, кроме князька, никого у Алсуфьева не оказалось. Тоже и князек за все время собрания к нему не подходил, а по окончании вывел его из помещения, вручив ему пакет, а в том пакете реестр с фамилиями тех, кто в ложе присутствовал, о прочих отозвавшись незнанием.
* * *Сидя дома при двух свечах, с которых уже многократно снимал нагар, Михайла Алсуфьев пишет донесение императрице о тайной масонской секте.
То, что довелось ему видеть и слышать, — весьма странно и непонятно, и подходящих слов у него, Михайлы Алсуфьева, малого чиновника, обучавшегося на гроши по-домашнему, едва преодолевшего гражданское письмо, нет совершенно.
Начало бумаги ему, приобыкшему к стилю канцелярии, дается просто — от заглавных слов «Вашему Императорскому Величеству» и до слов «Со всеглубочайшею моею рабской подданностию доношу». Дальше же полагается кратко и внятно изложить, в чем заключается учение масонской секты и кого она в свои ложи привлекает и зачем. В заключение описать всю обстановку, все виденное и слышанное в отменном порядке. Памятуя же данное приятелю обещание, ввернуть в своем донесении и его оправдательные секте слова, однако как бы не от себя, а по ихнему толкованию.
И долго, меняя перья и черкая ранее написанное, туманит Михайла Алсуфьев длинными словами и отборными выражениями мысль, самому ему непонятную:
«Всякого звания чина людей, желающих ложа удостоит в разные времена, чрез случаи, взыскивая своих товарищей об оном, вышеперечисленных с ясными доказательствами уверить, что оное ничто иное, как ключ дружелюбия и братства, которое бессмертно во веки пребыть имеет, и тако ненашетшихся их сообщества называемым просвещением оных удостоивает».
Дальше идет легче, так как довольно простого описания двух комнат, ему показанных. Одна — черная палата со всякими страстями[59], другая — обширное помещение самой ложи, куда на глазах его привели профана для посвящения и где все главное и происходило. Будь то в простом письме, речью подлой и простой можно бы рассказать без особого труда, но в доносе на высочайшее имя гусиное перо путают обязательные словечки и большие расстояния между точками, чтобы текли слова без задержек и остановок в стиле, высокому письму подобающем. Особенно же не может донососочинитель преодолеть слово «оный», которое, сколько ни вымарывай, — всюду вновь появляется и пестрит белый лист:
«Палата обита черным сукном и по оному сукну на стенах раскинуты цветы белые, во образе звездам и посреди оной палаты поставлен стол под черным сукном, и на оном столе лежит мертвая голова и обнаженная шпага с заряженным пистолетом; то во оную приведут и огонь вынести должно, и оной пришедший сидит против оного стола; и оная мертвая голова, вделанная на пружинах, имеет движение, и так до оного касается».
При воспоминании о виденной мертвой голове, которая покачивалась на скрытой пружине, тянется доноситель к сальным свечам и снимает нагар медными щипцами. Пожалуй, что это и было самым страшным из всего виденного! Про заряженный пистолет прибавил так, для таинственности, а может быть, и не заряжен. Однако люди, которые способны вздевать подлинный человеческий череп на пружину, — такие люди пойдут и на все другое. Приведенного человека они полураздели, водили его с завязанными глазами меж двух братьев с обнаженными шпагами, предавали его мытарствам, дули на него кузнечными мехами, жгли порох у него под носом, возводили на шатающуюся доску и на гору, откуда сбросили, правда, подхвативши на лету и бережно на пол опустив. А также, грудь ему проколовши циркулем[60], кровь стерли платочком и заставили целовать трижды левую ногу у гранметра[61].
Зачем это делается, — непонятно, а от разъяснительных слов, которые говорили и гранметр, и оратор, ничего в голове у Михайлы Алсуфьева не осталось. И слова не простые, и смысл в них должен быть особенный, скрытый, не всякому доступный, или же нарочно темнят, чтобы запугать и запутать человека: и про великую тайну, и про три светила, и про храм царя Соломона, печать которого наложили новому брату на левое плечо.
Если делают доброе — зачем запугивают и берут страшные клятвы; если злое — как не побоялись показать свои обряды постороннему человеку, хотя и имеющему в ложе приятеля? А если догадались, что этот человек обо всех их действиях сообщит высшему начальству, а то и самой матери отечества, — то подлинно ли показали всё, не укрыли ли от него самого главного? Будто похоже на игру в театр, а между тем все участники — люди серьезные и в чинах, известных родов, по большей части офицеры славных полков Преображенского, Семеновского, Ингерманландского и Конной гвардии.
