Жорж Санд - Чертово болото

Когда начали подносить подарки, Жермен, по обычаю, вложил в руку невесте трезен, иначе говоря — тринадцать серебряных монет. Он надел ей на палец серебряное кольцо, форма которого оставалась неизменной в течение многих веков и которое, однако, впоследствии было заменено золотым обручальным кольцом. Когда они выходили из церкви, Мари тихо спросила:

— Это как раз то кольцо, которое я хотела? О котором я просила тебя, Жермен?

— Да, — ответил он, — то, что было на пальце у моей Катрин, когда она умерла. Это то самое кольцо, которое я надел ей на руку так же, как сейчас тебе.

— Спасибо, Жермен, — сказала маленькая Мари спокойно и проникновенно. — Я с ним и умру, и, если я умру раньше тебя, прибереги его к свадьбе маленькой Соланж.

XXI

Кочан капусты

Все опять сели на лошадей и очень быстро вернулись в Белер. Угощение было отменное, и гости просидели за столом до полуночи, прерывая трапезу только для того, чтобы потанцевать и попеть. Старики же не вставали из-за стола целых четырнадцать часов. Могильщик занялся стряпней и оказался отличным поваром. Он славился этим своим умением и отходил от плиты только для того, чтобы принять участие в пении и танцах. Однако наш бедный Бонтан страдал падучей! Кто бы подумал! Он был свеж, силен и весел, как юноша. Как-то раз перед вечером мы нашли его в канаве: скрюченный своим недугом, он лежал неподвижно, как мертвец. Мы привезли его к себе на тачке и всю ночь от него не отходили. Через три дня он уже пировал, заливался песнями как дрозд, прыгал как козленок и весь трясся, как то было в обычае в старину. Иногда не успевал он вернуться со свадьбы, как ему приходилось уже идти рыть могилу и заколачивать гроб. Он благочестиво все исполнял, но, хотя обязанность эта как будто и не портила ему хорошего настроения, в глубине души у него, должно быть, оставалось все же какое-то тяжелое чувство, и не от этого ли следующий припадок наступал у него скорее, чем обычно. Жена его была разбита параличом и двадцать лет не вставала с кресла. Матери его сто сорок лет, и она жива еще и сейчас. А сам он, бедняга, такой славный, такой веселый, такой забавный, погиб в прошлом году: упал с чердака на мостовую. Несомненно, с ним в этот час приключился припадок мучившего его недуга, и он, по обыкновению, ушел и спрятался в сене, чтобы не пугать и не огорчать домашних. Так вот трагически закончилась его жизнь, необыкновенная, как и он сам, в которой смешалось зловещее и шальное, страшное и веселое, и среди всего этого сердце его оставалось добрым, а обращение — приятным.

Но мы подходим к третьему дню свадьбы, самому любопытному, к тому, который сохранился в полном виде и в наши дни. Мы не станем говорить о гренке, который кладут на брачную постель; это довольно глупый обычай, который оскорбляет стыдливость новобрачной и может отвадить от стыдливости присутствующих при этом молодых девушек. К тому же, по-видимому, обычай этот распространен во всех провинциях, и наша в этом отношении ничем не отличается от других.

Точно так же, как церемония вручения подарков является символом овладения сердцем и домом новобрачной, церемония, связанная с кочаном капусты, символизирует плодовитость брака. Сразу же после завтрака на второй день свадьбы начинается это странное действо галльского происхождения, которое, однако, проникшись духом раннего христианства, превратилось понемногу в своего рода мистерию или шутливое средневековое моралите.

Два парня — самые веселые и сообразительные из всей компании — во время завтрака исчезают, переодеваются и наконец возвращаются, сопутствуемые музыкой, собаками, мальчишками и стрельбой из пистолетов. Они изображают нищих, мужа и жену, одетых в жалкие лохмотья. Особенно грязен муж — его довело до этого распутство; жена же просто несчастна и унижена порочным поведением своего супруга.

Они называют себя «садовником» и «садовницей» и говорят, что их приставили охранять священный кочан капусты. Но у мужа есть еще и другие прозвания, причем все имеют определенный смысл. Его запросто величают «соломником» — потому что на голове у него парик из соломы или из конопли, и для того чтобы прикрыть свою наготу, просвечивающую из-под лохмотьев, тело его местами облеплено соломой, которой обвязаны и его ноги. Обычно у него бывает еще большой живот или горб, сделанные также из соломы или из сена, которые он запихивает себе под блузу. Называют его еще и «тряпичником» — потому что он обвешан тряпьем; наконец, — «язычником», что еще важнее: считается, что цинизм его и распутство делают его антиподом всех христианских добродетелей.

Он приходит с лицом, вымазанным сажей и винными осадками, иногда в какой-нибудь забавной маске. К поясу его подвешена на веревочке выщербленная, дрянная глиняная чашка или старый башмак, и он протягивает то или другое, чтобы ему налили вина. Никто ему не отказывает, и он делает вид, что пьет, а потом выплескивает вино на пол, как бы совершая жертвенное возлияние. Он то и дело падает, катается по грязи, изображает собой пьяницу, потерявшего всякий стыд. Его несчастная жена бежит за ним, поднимает его, призывает на помощь, рвет на себе волосы из конопли, которые взъерошенными клоками выбиваются из-под ее безобразного корнета, плачет, жалуется на бесстыдство мужа и громко его клянет.

— Несчастный, — восклицает она, — вот до чего ты дошел! Уж и пряду я, и работаю на тебя, и все дыры твои штопаю, а ты вечно все на себе рвешь и из грязи не вылазишь. Деньги мои ты пропил! Подумать только, шестеро детей у нас, и вповалку все на соломе спят, и живем мы в хлеву вместе со свиньями! И вот приходится по миру ходить, а ты всем еще так пакостен, так мерзок, что скоро нам будут швырять хлеб, как голодным псам. О, горе мне! Люди добрые, пожалейте нас, пожалейте меня! Не заслужила я такой участи, нет на свете женщины, у которой муж был бы такой грязной скотиной. Помогите мне поднять его, не то его раздавят, как старый черепок, а я вдовой останусь, и тогда мне уж никак будет от горя не оправиться, сколько бы ни говорили, что это для меня не горе, а великое счастье.

Такова роль садовницы, так во время всего представления она непрерывно жалуется на мужа. А представление это — настоящая комедия, свободная импровизация, и разыгрывается она на свежем воздухе, на дорогах, полях, вбирая в себя всякие случайные происшествия, и в ней принимают участие все — родные жениха и невесты, гости обеих сторон и даже прохожие — в продолжение трех или четырех часов, как мы это и увидим. Сюжет остается неизменным, но по той же самой канве все время вышивают и вышивают: тут-то и проявляются удивительная мимика, бесконечное разнообразие шуток, находчивость наших крестьян и даже присущее им всегда красноречие.

Роль садовницы поручается обычно какому-нибудь стройному парню, еще безусому и со свежим румянцем на щеках: он умеет придать своей игре большое правдоподобие и изображает шуточное отчаяние настолько естественно, что одновременно и веселит и печалит зрителей, которые все воспринимают как истинное происшествие. Такие худощавые и безбородые мужчины встречаются в наших деревнях нередко, и, удивительное дело, иногда это дюжие силачи.

После того как все убедились в том, сколь несчастна доля жены, молодые люди из числа приглашенных уговаривают ее бросить своего пьянчужку-мужа и развлечься с ними. Они подают ей руку и увлекают ее за собой. Понемногу она поддается на их уговоры, приходит в веселое настроение и начинает убегать то с одним, то с другим, принимая бесстыдные позы; в этом заключена мораль: распутство мужа толкает на распутство и жену.

Тут язычник протрезвляется; он ищет глазами свою подругу, хватает веревку и палку и гонится за ней. Бегать ему приходится долго; от него прячутся; жену его передают от одного к другому, пытаются завлечь ее и обмануть ревнивца. Друзья стараются его напоить. Наконец он ловит свою неверную жену и хочет ее поколотить. В этой пародии на несчастья супружеской жизни особенно правдоподобно и лучше всего схвачено то, что ревнивец никогда не нападает на тех, кто уводит его жену. Он бывает с ними очень вежлив и осмотрителен; гнев свой он обрушивает только на беглянку, ибо той не положено ему противиться.

Но как только он замахивается палкой и старается привязать преступницу веревкой, вступаются сразу все мужчины и бросаются между супругами. «Не бей ее! Не смей бить жену!» — вот слова, которые без конца повторяются при подобных сценах. У мужа отнимают его оружие, его заставляют простить жену, поцеловать ее, и вскоре он делает вид, что любит ее так, как никогда не любил. Супруги уходят, взявшись за руки, и оба поют и танцуют до тех пор, пока новый приступ опьянения не валит мужа еще раз на землю: тогда снова начинаются жалобы жены, ее уныние, ее притворное распутство, ревность мужа, всезавершающее вмешательство соседей и примирение. Во всем этом заключено какое-то простодушное, даже, можно сказать, грубое нравоучение, в котором чувствуется нечто средневековое и которое неизменно производит впечатление если не на самих новобрачных — в наши дни либо безмерно влюбленных друг в друга, либо слишком рассудительных для того, чтобы им это могло понадобиться, — то, во всяком случае, на детей и на сельскую молодежь. Язычник до такой степени страшен и отвратителен молодым девушкам, когда он бегает за ними и притворяется, что хочет их поцеловать, что те разбегаются, охваченные волнением, в котором нет и тени притворства. Вымазанное в грязи лицо мужа и его большая палка (которая, однако, совершенно безобидна) вызывают крики испуганных детей. Это сцена из комедии нравов в ее зачаточном состоянии, таком, которое, однако, больше всего действует на зрителя.