Герман Мелвилл - Белый Бушлат
Из всех военных кораблей американские отличаются самой скрупулезной чистотой и славятся этим свойством. И на американских же кораблях военная дисциплина отличается наибольшим произволом.
В английском флоте либерализм достигает такой степени, что матросам положено есть за столами, которые в промежутках между принятием пищи убирают под подволоки, так чтобы они не мешали. Американские матросы едят, сидя на палубе, и клюют свои раскрошенные сухари, или, как их еще называют, гардемаринские орехи, словно куры зерна у гумна.
Но если эта незагроможденность на американском боевом корабле так уж желательна, чего бы она ни стоила, почему не взять пример с турок? В турецком флоте никаких ларей для столовых принадлежностей нет; матросы заворачивают их в коврик и суют под пушку. Подвесных коек у них тоже нет, спят они где попало в своих грего. И в самом деле, если вдуматься, много ли надо матросу, чтобы существовать, кроме собственной шкуры, — в ней-то всякому просторно, — а потом еще угла, где приткнуться, если б только он умел вклинивать, как шомполом, свою хребтину между спящими, никого не потревожив.
Среди военных моряков существует убеждение, что слишком чистые корабли — сущая каторга для матросов, и можно с уверенностью сказать, что, если вы натолкнетесь на такой корабль, без того или иного вида тирании там не обходится.
На «Неверсинке», как и на других американских судах, драянье палубы иногда продлевалось в качестве наказания матросам, особенно если утро выдалось сырое и холодное. Это одна из мер взыскания, которую любой вахтенный офицер может с легкостью наложить на команду, не нарушая устава, согласно коему карать имеет право лишь один командир корабля.
Ненависть, которую матросы питают к этой продленной драйке в холодную неуютную погоду, когда их заставляют шлепать босиком по ледяной воде, иллюстрируется распространенностью среди них странной легенды, своеобразно окрашенной их вошедшим в пословицу суеверием.
Некий старший офицер на английском военном шлюпе, весьма строгий по части дисциплины, особенно заботился о белизне шканцев. Как-то в море холодным зимним утром, когда команда окатила уже, как обычно, эту часть палубы, старший офицер вышел наверх и, осмотрев приборку, приказал приняться за нее сначала. Сбросив с промерзших ног башмаки и закатав брюки, команда снова опустилась на колени и в этой молитвенной позе безмолвно призвала проклятие на голову своего мучителя, моля, чтобы, спустившись по трапу в кают-компанию, он уже никогда больше не вышел оттуда живым. Молитва матросов, видно, была услышана, так как старшего офицера вскоре после этого хватил удар за чайным столом, и на следующее утро он был вынесен из кают-компании ногами вперед. Когда его спускали за борт, так гласит предание, морской пехотинец — часовой у входного порта — повернулся к нему спиной.
К чести гуманной и разумной части американских командиров кораблей следует сказать, что они не стараются добиваться образцовой чистоты на палубах при всякой погоде и при любых обстоятельствах. И не мучают людей, заставляя их драить медяшку и рым-болты, но покрывают все эти мишурные украшения добрым слоем черной краски, что придает всему более воинственный вид, лучше сохраняет инвентарь и избавляет матросов от лишних трудов.
XXIII
Театральное представление на военном корабле
«Неверсинк» последнее свое рождество прожарился на экваторе, теперь ему предстояло 4 июля [130] мерзнуть в непосредственном соседстве с холодными широтами мыса Горн.
На некоторых американских кораблях принято отмечать этот день двойной порцией грога, разумеется, если корабль стоит в гавани. Последствия этого мероприятия легко себе представить. Корабль превращается в питейное заведение. Упившиеся матросы шатаются по всем трем палубам — поют, горланят, дерутся. В это время из-за ослабления дисциплины под влиянием спиртного оживают полузабытые обиды, и недруги, забравшись по-двое между пушками, что обеспечивает им свободное пространство, отгороженное по крайней мере с трех сторон, избывают взаимную ненависть в единоборстве, топчась на пятачке, словно солдаты, дерущиеся в будке часового. Словом, творится нечто такое, что при иных обстоятельствах офицеры не потерпели бы ни минуты. В это время самые почтенные артиллерийские унтер-офицеры и рулевые старшины вместе с самыми желторотыми юнцами и матросами, никогда еще в пьянстве не замеченными, скатываются в общую грязную канаву свинского опьянения.
Некоторые командиры усугубляют всеобщий содом, разрешая выпустить на волю всех арестантов, которым случилось оказаться под замком в это знаменательное четвертое июля.
К счастью, «Неверсинк» был избавлен от подобных сцен. Не говоря уже о том, что он приближался к весьма опасной зоне океана, когда подпоить команду было бы чистым безумием, отсутствие на корабле грога, даже для обычного потребления, представляло непреодолимое тому препятствие, взбреди даже командиру в голову сверх меры попотчевать своих матросов этим напитком.
За несколько дней до праздника команда стала собираться на гон-деке и толковать о безотрадных перспективах, возникающих перед кораблем.
— Ребята, вот незадача! — восклицал марсовой. — Вы только подумайте — четвертое июля и без выпивки!
— Честное слово, приспущу в этот день брейд-вымпел коммодора! — вздохнул старшина сигнальщик.
— А я за компанию выверну тогда наизнанку свой лучший бушлат, — сочувственно откликнулся один из кормовых.
— Правильно, — крикнул баковый, — как подумаешь об этой незадаче, до слез обидно становится.
— Оздадза без грога в день, догазавжий мужездво америгандзев, — пустил слезу Солнышко, камбузный кок.
— Кто после этофо сахочет пыть янки? — заорал фор-марсовой, типичный нидерландец, еще более отдающий голландским духом, нежели кислая капуста.
— И это нам дала свобода? — трогательно осведомился ирландский шкафутный у старого испанца при запасном якоре.
Следует отметить, что из всех граждан Соединенных Штатов самыми ярыми патриотами стали, особливо перед четвертым июля, как раз не природные американцы.
Но мог ли капитан Кларет, отец родной своей команды, оставаться безучастным к горю своих океанских чад? Не мог, конечно. За три дня до годовщины — погода продолжала стоять удивительно ясной для этих широт, — было официально объявлено, что матросы могут поставить в честь четвертого июля любой спектакль, какой им заблагорассудится.
Надо вам сказать, что почти три года назад, за несколько недель до начала плаванья «Неверсинка», несколько матросов сложились вместе и сколотили довольно крупную сумму на приобретение театрального инвентаря; они собирались разнообразить долгие тоскливые стоянки в иностранных портах представлениями на театральных подмостках, хотя, если где-либо на свете и имеется театр, не перестающий играть ни днем, ни ночью, и притом без антрактов, то военный корабль и являет собой такой театр, а палубный настил его и есть эти самые подмостки.
Матросы, которым пришла в голову подобная мысль, служили раньше на других американских фрегатах, где драматические представления команде не возбранялись. Каково же было их огорчение, когда во время стоянки в каком-то перуанском порту на обращение к командиру корабля разрешить им поставить пользующуюся всеобщим признанием драму «Головорез» под непосредственным его, командира, наблюдением это должностное лицо заверило их, что на корабле и без того имеется достаточно головорезов и нет нужды представлять их на сцене.
Театральный инвентарь поэтому был засунут на самое дно чемоданов, ибо никому из матросов в голову не могло прийти тогда, что он когда-либо появится на свет божий, пока власть будет находиться в руках капитана Кларета.
Но стоило объявить, что запрет снят, как немедленно были приняты самые энергичные меры, дабы придать празднованию четвертого июля надлежащую торжественность. Под театр отвели галф-дек, а сигнальщику было дано распоряжение одолжить свои флаги, для того чтобы украсить сцену самым патриотическим образом.
Так как помешанные на театре матросы не раз во время плавания повторяли отрывки из разных пьес, для того чтобы скоротать нудные ночные вахты, им не потребовалось много времени, чтобы назубок выучить свои роли.
Поэтому уже на следующий день после того как командиром была дарована индульгенция, на батарейной палубе к грот-мачте было пришпилено следующее рукописное объявление, огромные буквы которого бросались в глаза. Все это выглядело так, как если бы на Нельсонову колонну [131] наклеили афишу Друри-Лейна [132].
