Евгений Марков - Чернозёмные поля
Впрочем, у Лаптя теперь понакуплено до восьми тысяч десятин помещичьих земель в одном Шишовском уезде, и он не особенно беспокоится за свой суконный язык.
— Всех господ стравлю! — хвастается он своим братьям-купцам, подпивши в праздник. — Все их вотчины на себя позапишу! Вот те и будут знать Лаптя! Даром, что мы оржаного теста…
— Вы Господа, Силай Кузьмич, не забываете, а Господь вас своею милостью не оставляет! — почтительно поддерживал его в таких размышлениях Зосима Фаддеич.
Становой Лука Потапыч наконец «почил от дел своих» после одного не совсем удачного опыта, пришедшегося не по вкусу крутогорскому правителю. Он теперь предался исключительно занятиям селянина, помня заповедь Господню: «В поте лица твоего снеси хлеб твой». Сердце его безмятежно, и дух спокоен; он встаёт вместе с солнцем и вместе с пернатыми славит Творца, «дающего на пищу во благовремение»: теперь у него уже шестьсот десятин земли.
В Крутогорске тоже большие перемены. Чиновник особых поручений женился на вдове с тремя детьми, «во двор принялся», как выражается шишовский мужик, и сразу потерял все признаки светского льва, как совершенно ему не нужные. Адвокат Прохоров выиграл очень выгодное дело о раскольниках-шалопутах, за которое получил тридцать тысяч. Он торгует теперь богатое именье у разорившегося предводителя дворянства. Прохоров ещё не женат, но уже имеет ввиду весьма аппетитную партию, где возьмёт не только невесту, но и огромный судебный процесс. Это дело, конечно, рискованное, но Прохоров человек цивилизации и знает, что риск — благородное дело, что смелость города берёт. Недавно он выступал на суде против своего старого приятеля Протасьева и отсудил от него в пользу своего доверителя крупную сумму денег, внесённую залогом. Он очень толстеет и белеет, и каждый год меняет рысака.
Граф Ховен управляет в Петербурге весьма важною частью и считается одним из блестящих государственных людей. За ним ухаживают, как восходящею знаменитостию. Инженер Нарежный по-прежнему поручи и по-прежнему любимец дам. Дороги и мосты, которые он строит, отличаются не столько прочностью, сколько быстротою работы; в газетах часто помещаются сведения об осевших насыпях, провалившихся мостах его дорог, о сходе с рельсов и разных несчастиях на них. Но поручик Нарежный никогда не читает этого отдела газет, а по следствию виновным всегда оказывается стрелочник или машинист. Нарежный продал свою рыжую пару, отправляясь из Крутогорска, и теперь у него в санках уже не «паровоз» с «тендером», а «подрядчик» в корню и «концессия» в пристяжке.
Не забудем и дальних переселенцев наших, Василия и Алёну. Широкие, вольные степи стелются за Ростовом, по берегу Азовского моря. Стоят там казацкие, хохлацкие и русские сёла; пятиглавые каменные соборы высятся в этих сёлах вместо жалких деревянных церквей. Белые хаты с крашеными ставнями, с жёлтыми завалинками, просторные, светлые, опрятно и прочно крытые соломкою под глину, с садиками слив и рябины, живописно толпятся вокруг храма по простору степи. Богачи-мужики живут в этих сёлах. Выйдут в праздник в Господний храм, ни на ком кафтана суконного. Всё плис да бархат, по казацкому обычаю, всё кушаки до пяток, всё смазные сапоги до колен, так и течёт дёготь, а шапка мерлушковая. Всего вдоволь, благодать в азовской степи. Быки сотнями гуляют по степи, большие, рогатые; овцы тысячами. Корову доишь, молоко, как из гвоздя, бежит; в поле ржи не сеют — всё пшеница усатая, да лён, да подсолнух. Уродит Господь, и прятать некуда! Только успевай молотить да веять, а купец сам найдёт тебя. В море рыба красная, осетрина, сельдь. В степи дичь всякая, куропатка и дрофа, и гусь серый. Не переводится у мужика мясо в похлёбке. Вместо ржаного хлеба белый папушник. И вино дешёвое: за рубль ведро такое, что на Россеи господа одни пьют. В таком-то приволье да обилье живут теперь Алёна с Васильем. Василья узнать нельзя: весёлый стал да песенник! А Алёна ему вторит: раздобрела, как купчиха, сытая стала, румяная, ладья-баба! Первый двор на селе у Василья, даром, что недавний посельник. Купил он на свои денежки, что принёс, целых сто десятин; зыковский барчук выписал переселенцам на разживу перевозную молотилку, что в день двести четвертей вымолачивает. Отдал эту молотилку Василию на руки, на присмотр. С этой молотилки и стал разживаться Василий с товарищами. Перебьют свой хлеб в неделю, в две, по соседям едут, по господам, по мужикам. На второе же лето выручили столько, что к новому году уплатили Зыкову за машину. Открыл Василий под селом свой рыбный заводишко, присогласил товарищей, не стали купцу в аренду сдавать, сами стали рыбой заниматься. А там, глядь, у Василья ветряк уже стоит с немецкою снастью; недаром Василий был важный плотник. Разбогатели Василий с Алёной в три года так, что сразу выкупили отцу весь его надел да её однодворческой земли старику три осьминника прикупили по соседству. Уж благословлял милого сына старый Мелентьев, уж причитала над своим Васюшкой жалкие да умильные слова старая Арина! А на вольные земли всё-таки не пошли: жалко было старого пепелища; жалко было и костей своих старых. Гордюшка подрастает: пятый годок пошёл. Алёна уж поглядывает на школу, в которую бегают мужицкие детишки, и где наёмный семинарист за триста рублей в год, сказывали ей, занятно ребят учит, каждый день с семи часов до двух из училища не выпускает, в одну зиму не то что в грамоту, а и в письмо, и в цифирь производит. Эту школу устроил переселенцам Суровцов с своею компаниею, на общую складчину. Он и учителя нашёл, и книги выслал; всю зиму по утрам учатся в ней дети, а придёт вечер, и большие ребята к учителю собираются; кто писать берётся, кто учится читать, кто просит учителя почитать что-нибудь занятное. Теперь Алёна Василью уже не полюбовница, а законная жена; второй год как умер её постылый; выправил ей Суровцов из города «смертное сведение», выслал на степь; то-то праздник был Василью с Алёною, как они под венец пошли, мужем и женою по честному закону стали, как все добрые люди, не то, что собачьим обычаем вокруг куста окрученные.
Вести о счастливом житье-бытье Алёны и Василия без конца радуют Надю. Суровцов много народа переселил по их следам на азовскую степь; теперь вся окрестность Суровцова, Пересуха и Спасы, и однодворческие Прилепы, и Мужланово, все исполнены неясной, но сладкой надежды. Словно бояться перестал мужик ударов злой мачехи судьбы; чуть что не так. неурожай или скот падает, или от податей «тиско» приходится, «вот, думает, на Азовку махну, к Ваське Мелентьеву. Там заживём!» И хоть не ослабевает в ежедневной борьбе мужицкий горб, хоть не покладают безустанной работы мужицкие руки, а всё душеньке легче, как вспомнится, что не везде плохо, что есть далеко на море привольная сторонушка, где живётся богато, поётся весело, и что сторона эта не в сказках, не в песнях — хочешь, сейчас ступай.
Суровцов опять служил по выборам. Он ещё за границею был, как Трофиму Ивановичу удалось сбить свою расстроенную было партию и провести Суровцова в мировые судьи. Сам он решился на покой, надоело с судом возиться. Надя слывёт среди мужиков «мировихою». Суровцов уже не разъезжает по уезду, зато ежедневно его дом осаждает толпа. Но он встаёт рано, вместе с мужиками и до одиннадцати часов, когда начинается разбор дел, успевает лично управиться с хозяйством. Трофим Иванович то и дело у молодых; на налюбуется на их житьё. Дашу он отдал за Штрауса, который в чине корнета странствует с полком из одной губернии в другую, в ожидании чинов и славы, но всякую зиму проводит в отпуску вместе с женою в хлебосольной Пересухе.
Варя перестала думать о замужестве, вся преданная деревенской школе и деревенской медицине. Ей помогает Лиза, за которою стал не на шутку ухаживать робкий юноша Зыков. Баронесса Мейен проводит зимы в деревне и не находит их скучными. У ней образовался дружный и простой кружок из Коптевых, Суровцовых и молодого Зыкова. Они неразлучны зимними вечерами и вместе затевают разные предприятия. У баронессы все книги и журналы — настоящий деревенский клуб для чтения. Она сама с увлечением занимается с старшими детьми в прекрасно устроенной школе и ничего не жалеет на хорошие дела, которые она придумывает сообща с друзьями.
Надя сделалась ещё очаровательнее, чем была. У неё исчезли следы мальчишеской резкости, от прикосновения любви она вся насквозь проступила теми мягкими и нежными душевными тонами, которые переполняли её внутри, и которых не всякий умел разглядеть под оболочкою её деревенской дикости. Надя стала Психеею, одушевляющею кружок Суровцова на всё доброе. Она среди них смелее всех, решительнее всех, прямее всех; Суровцов называет её своею нимфою Эгериею и с верою вслушивается в голос её честного сердца в самых серьёзных делах. Из маленький домик в саду — настоящее гнёздышко счастия. Они воркуют там без конца, наслаждаясь друг другом, после после постоянных и честных трудов. Спаленка осталась такая же маленькая, но сделалась ещё чище, ещё изящнее; это теперь один букет цветов. В просторном кабинете стало теснее; у микроскопов, картин и бумаг отбивает место то швейная машинка, то женские рукоделия, а тетради и рисунки Нади не сходят с письменного стола. В последние дни Суровцов замечает в Наде таинственные замыслы на уютную столовую, из которой дверь открывается прямо в их спальню. Там очутился зачем-то Надин старинный берёзовый шкапчик со стёклами, из коптевского дома, в котором Надя ещё ребёнком прятала своих кукол. В последние дни что-то реже стала Надя браться за книжку, а колёсико швейной машинки, напротив того, кружится всё усерднее и усерднее над ухом работающего Суровцова. Без конца пододвигает и отодвигает Надя куски белого полотна по быстро снующую иглу, и чем-то особенным, чем-то невыразимо-сладким светится её милое, серьёзное личико.
