Флаг над островом (сборник) - Томас Клейтон Вулф
После очень интимного обмена приветствиями Генри представил нас друг другу.
— Он большой говорун, — сказал Генри.
— Он хороший слушатель, — сказал я.
Она спросила Генри:
— А как Поп говорит, он слышал?
Я ответил:
— Слышал. Проповедь была что надо.
— Мне нравится, когда человек хорошо владеет языком, — сказала она.
— Он хорошо владеет, — ответил я.
— Сразу видно, — сказала она, — образованного человека.
— Сразу видно.
Наступила пауза.
— Он занимается страховкой, — сказала она, — когда не проповедует.
— По-моему, чудесное сочетание. Пугает нас смертью, а потом предлагает страховку.
Ее это не рассмешило.
— Я хотела бы застраховаться.
— Вы еще слишком молоды.
— Нет, сейчас самое время. Условия лучше. Не знаю, мне почему-то хочется. По-моему, это хорошо. У меня тетка в деревне. Живет по-старинному, потому что застрахована. И когда вложит в страховку еще немного, обязательно рассказывает.
— Почему же вы сами не застрахуетесь?
Она сказала:
— Я очень бедная.
И произнесла эти слова так, как будто поставила точку в нашей беседе. Я терпеть не могу бедных и смиренных. Мне кажется, бедность нам следует скрывать. Сельма сказала о бедности так, как будто и не гордилась ею и не стыдилась ее; просто — как о положении, которое скоро должно измениться. Такие мелочи возникают при всяком знакомстве — небольшие предостерегающие шероховатости в плавном ходе начального сближения, — и мы склонны не замечать их. Мы всегда себя обманываем; а ведь нельзя сказать, что нас не предупредили.
— Что бы вы сделали, если бы разбогатели?
— Купила бы много вещей, — сказала она, подумав. — Много хороших современных вещей.
— Какого рода?
— Гарнитур-тройку. Такие глубокие. Когда тонешь. Я бы купила красивое одеяло, атласное, толстое, стеганое. Я видела такое у Нормы Ширер в «Побеге».
— Странно. Это все, что я запомнил из картины. А что она, по-вашему, делала тогда в постели? Но знаете, у нее же было пуховое. В вашем климате пуховое ни к чему. Слишком жарко.
— Не знаю, пуховое там или нет, а мне оно понравилось. И туфли — накуплю туфель. У вас бывают страшные сны?
— Непременно.
— У меня знаете какой?
— Расскажите.
— Понимаете, я в городе. Иду по Риджент-стрит, люди глядят на меня, и я чувствую — не так, как раньше. Не стесняюсь. Чувствую себя как королева красоты. Потом вижу себя в витрине. Я босая. И тут я всегда просыпаюсь. Ноги у меня свисают с кровати.
Я по-прежнему нервничал. Беседа вышла из того русла, куда я считал нужным ее направить, но, по правде говоря, у меня пропало желание направлять ее. Тем не менее у нас есть обязательства перед собой. Я сказал:
— Вы родились в городе?
— Я родилась в деревне.
Вопрос, ответ, точка. Я попробовал снова. Генри стоял рядом с бутылкой в руке. Я сказал:
— Зачем такой девушке, как вы, ходить в такое место, как это? — И правда, устыдился своих слов раньше, чем произнес последнее.
— Вот это я называю порочным вопросом, — сказал Генри.
Одновременно Сельма дала мне пощечину.
— По-твоему, это красивый вопрос? — сказал Генри. — По-моему, это порочный вопрос. По-моему, это похабный вопрос. — Он показал через открытую дверь на маленькую вывеску в одной из задних комнат: «Похабничай, но чтобы тебя не слышали». — О таких вещах мы не говорим.
— Извините.
— Я не за себя беспокоюсь, — сказал он. — За Сельму. Не понимаю, эта девушка всегда будит в людях порочное. Она разбудила порочное в Черенбеле, напротив. Ничего не говорит, но вижу по глазам: он хочет ее перевоспитать. А ты знаешь, что такое перевоспитание? Перевоспитание значит: береги для меня одного. Она разбудила порок в Попе. Он перевоспитывать не хочет. Просто хочет. Слушай, Фрэнки, сюда приходит одна публика, потом приходит совсем другая публика. Знаешь, Сельма — образованная девушка. Два года Кембриджа. Латынь, французский, геометрия и всякая такая штука. Работает в большом универмаге. Понимаешь, не в какой-нибудь сирийской лавке. Приходит сюда время от времени — и ты приходишь. Такова жизнь. Порок оставим за дверьми, порок оставим за дверьми. Из девушек многие работают в магазинах. Мне нужна рубашка — иду по магазинам, и девушки дают мне рубашки. Мы должны помогать друг другу.
Я сказал:
— У тебя, наверно, много рубашек.
— Да, у меня много рубашек. Слушай, вот что я тебе скажу. Сельма и еще двое-трое из тех, кого ты тут видишь, — они у нас называются вабинки.
— Вабинки?
— Есть у нас такая пресноводная рыбка. Малость распущенные. Малость. Не для всех и каждого. Ты понял? Вабинка — не слуха.
— Спуха?
— Спуха — это… слушай, Фрэнк, не заставляй меня похабничать. Спух ты видишь перед собой. — Он обнял руками двор.
Стальные оркестры звучали все ближе, и вот через ворота в ржавом железном заборе на задний двор вышли музыканты. Инструменты у них были сделаны из старых мусорных ящиков, и на этих инструментах они исполняли грубую музыку, какой я еще не слышал.
— Понимаешь, они должны прятаться, — пояснил мне Генри. — Это запрещено. Война и прочее. Работаем на оборону.
Сзади стоял небольшой навес. Там была школьная доска. Я давно заметил доску, но не понял ее назначения. Теперь под этим навесом несколько человек начали плясать. Они привлекли зрителей; зрителей вовлекли в пляску. Из комнат в домах на участке Генри, из комнат в других дворах и из промоины сзади неуклонно тек народ. Каждый плясал сам по себе. Каждый остался наедине со своим исступлением. Некоторые зрительницы выламывали прутики из живой изгороди и время от времени, словно благословляя или поощряя плясунов, хлопали их по пыльным ногам зелеными листьями.
Генри обнял меня за плечи и подвел к Сельме. Одну руку он держал у меня на плече, другую — у нее. Мы стояли и смотрели молча. Его руки примиряли нас, соединяли.
Раздался свист. Крикнули: «Полиция!» — и двор вмиг преобразился. Там и сям мусорные ящики встали нормально, а в них исчезли бутылки; плясуны и зрители расселись под навесом ровными рядами, а один встал перед школьной доской и начал писать. Многие девушки Генри надели очки, кое-кто даже достал вышивание.
Мне показалось, что полиция где-то мешкает. Наконец она появилась, инспектор пожал Генри руку и сказал:
— Как всегда вечерняя школа, а?
— Как видите, — сказал Генри, — уча учись, учи учась.
Когда он отпустил руку инспектора, у того она почему-то оказалась сжатой в
