Шерсть и снег - Жозе Мария Феррейра де Кастро
Теперь Орасио еще острее чувствовал свое одиночество, так как почти не встречал других пастухов. Тонио стал приходить только по субботам, привозя на осле хлеб, картофель и сало. Он передавал продукты, несколько минут болтал о том о сем и тут же уходил обратно в Мантейгас. Орасио как-то попросил Тонио зайти к нему домой и сказать матери, чтобы та прислала ему свирель. Но, когда на следующей неделе Тонио принес ее, Орасио вспомнил, что Шико да Левада взялся за свирель, тщетно пытаясь забыться после смерти жены, — и не стал играть. Он подумал, что свирель может накликать беду.
Его единственным развлечением были встречи с Мануэлом Пейшото, но тот почти не появлялся в этих местах, предпочитая пасти скот на соседних с Алдейя-до-Карвальо склонах. Когда же Орасио изредка встречал своего друга, ничего утешительного он не узнавал: Мануэл даже не затрагивал интересующего его вопроса — должно быть, новостей не было, а повторять то, что он уже много раз говорил, ему не хотелось.
К концу июля в горах снова появились люди. Свободные пастухи вместе с семьями поднялись в горы, чтобы убрать урожай на своих участках. На всех склонах бросались в глаза отдельные желтые пятна, выделяющиеся на зеленом фоне травы. То была спелая рожь, ожидавшая серпа. Началась жатва, а за ней и обмолот — тут же, где-нибудь «а ровной площадке у ближайшей скалы. Эту скудную горную землю, которую некогда любой мог объявить своей собственностью, бедняки арендовали у потомков тех счастливцев, что успели захватить ее. Собрав урожай, крестьяне принимались отмерять зерно, которое полагалось хозяину в уплату за аренду. Все, что оставалось, делилось снова: одна часть на муку, другая — на семена. Прежде чем вернуться в долину, крестьяне обрабатывали и засевали паровые участки.
В эти летние недели всюду на разбросанных среди скал полях — и тех, где снимался урожай, и тех, что засевались — слышались голоса, а зачастую и песни, нарушавшие тишину гор.
Стремясь побыть на людях, чтобы хоть немного рассеяться, Орасио каждый вечер пригонял своих овец поближе к жнецам. Стадо ночевало теперь около какого-нибудь тока, где днем шла молотьба. И пока крестьяне не засыпали, сваленные тяжелым трудом, Орасио перекидывался несколькими словечками то с тем, то с другим — ведь все это был знакомый народ, начиная с Фатаунсоса, с которым он играл в детстве, и кончая Серафимом Касадором, другом его родителей.
Однажды ночью, летней, светлой ночью, когда жнецы уже улеглись спать, жена Каньоласа — Жозефа заметила, что в стороне Мантейгаса небо окрасилось в багровый цвет.
— Неужели пожар?
Все поднялись. Ни у кого не оставалось сомнений в том, что где-то горит. Однако сначала никто не придал этому значения: мало ли летом возникает пожаров, для тушения которых достаточно нескольких лесничих! Только Орасио насторожился. Зарево все ярче полыхало в небе.
— Да это большой пожар! — воскликнул Серафим.
— По-моему, это в стороне Калдаса… — предположил Каньолас.
— Должно быть… — откликнулась его жена. — При таком ветре захватит все до самой дороги…
— Вот это и нужно! — донесся из-за скалы усталый голос. Орасио узнал старого Жеронимо, по кличке Молочник. — Да будет господу угодно, чтобы весь лес сгорел!
Со всех ближайших участков сбегались люди и пристально всматривались вдаль. За деревьями пожара не было видно, только огромное зарево золотило ночное небо над долиной. Все побежали к возвышавшемуся справа холму и оттуда стали наблюдать, как ширится огонь.
— Нет сомнения, это в Калдасе. Лес там небольшой, но пламя перекинется дальше, — сказал кто-то.
Воцарилось молчание. Подходили и подходили люди. Почти все готовы были броситься на помощь и прикидывали в уме, какое расстояние до места пожара и за сколько времени можно добежать туда. Пастухи, обладающие более тонким слухом, различали далекий звон колоколов церквей Сан-Педро и Санта-Мария — всюду били в набат.
— Весь народ в горах… Кто же им поможет? — проворчал старый Жеронимо.
Никто не ответил. Но всех, кроме Жеронимо, охватило древнее, почти инстинктивное чувство солидарности, которое при пожаре заставляет стариков и молодых, мужчин и женщин выбегать из домов с ведрами и плошками, чтобы тушить пожар, даже если полыхает дом врага.
Со всех склонов, окружающих Мантейгас, — от Пеньяс-Доурадас до Кампо-Романо и Фрага-да-Баталья и даже дальше — жители этого поселка, которые поднялись в горы, чтобы собрать свой хлеб, наблюдали, как внизу свирепствует огонь. И им хотелось, не раздумывая, бежать на подмогу.
— Спустимся туда! Скорее! — предложил Серафим Касадор.
Старый Жеронимо, возмущенный, закричал:
— Дураки! Как есть дураки! Почему мы торчим здесь, в горах? Почему у нас нет пастбищ и пашен поблизости от дома? — Он обратился к Серафиму: — Вот ты, ответь! — Так как все молчали, он добавил: — У вас не хватает разума! Разума недостает!..
Все продолжали молчать. Жеронимо снова заговорил:
— Дело обстоит неплохо… То, что вы видите, со временем даст нам хлеб! Где сейчас овцы? Здесь, в горах, потому что нет у нас пастбищ вблизи поселка. Если мы хотим держать несколько овец или посеять хоть немного хлеба, нам приходится подниматься в горы и спать здесь на сырой земле. А вы хотите тушить пожар! К черту все леса! Все! Если бы вы были постарше и, как я, мучились бы по ночам от ревматизма, вы бы так не рассуждали…
Все думали, как и он. Но в то же время всех неодолимо влекло тушить пожар.
— Может, ты и прав, Жеронимо, — проговорил Серафим Касадор, — но… с другой стороны…
Он не закончил фразы, не найдя ясного, убедительного довода. Но в этом и не было необходимости. Все понимали, что есть «другая сторона» и она состоит в том, что леса приносят пользу земледелию долины.
— Что с другой стороны?.. Все это чепуха! — снова закричал дядя Жеронимо. — Все мы болваны, иначе давно бы покончили с лесами. Вы знаете, как прежде поступали пастухи? При первом удобном случае — раз! — и поджигали лес…
На холме появился какой-то человек. Он запыхался и в отчаянии причитал:
— Ах, боже мой, я все потеряю! Огонь близко от моих участков. Пропали мои труды!..
В исступлении он бросился бежать между скалами. Все, не колеблясь, последовали за ним. Остались только Жеронимо, Шико да Левада, Орасио и две женщины.
— Стадо ослов! — с презрением воскликнул старик.
Орасио продолжал созерцать зарево и, когда подумал о Валадаресе, на его губах появилась невеселая улыбка. «Вот кто будет рад пожару!»
Шико да Левада уселся рядом со старым Жеронимо, уперся локтями в колени и, закрыв лицо руками, казалось, заснул. Женщины зашагали
