Острие бритвы - Сомерсет Уильям Моэм
— Приобретение знаний, — улыбнулся он.
— Практически это как будто ничего не дает.
— Возможно. А с другой стороны, возможно, и дает. Но это страшно интересно. Ты даже представить себе не можешь, какое это наслаждение — читать «Одиссею» в подлиннике. Такое ощущение, что стоит только подняться на цыпочки, протянуть руку — и коснешься звезд.
Он встал со стула, точно поднятый охватившим его волнением, и зашагал взад-вперед по маленькой комнате.
— Последние месяца два я читаю Спинозу. Понимаю, конечно, с пятого на десятое, но чувствую себя победителем. Словно вышел из аэроплана на огромном горном плато. Кругом ни души, воздух такой, что пьянит, как вино, и самочувствие лучше некуда.
— Когда ты вернешься в Чикаго?
— В Чикаго? Не знаю. Я об этом не думал.
— Ты говорил, что если через два года не найдешь того, что тебе нужно, то поставишь на этом крест.
— Сейчас я не могу вернуться. Я на пороге. Передо мной раскрылись необъятные пространства духа и манят, и я так хочу их одолеть!
— И что ты рассчитываешь там найти?
— Ответы на мои вопросы. — Он поглядел на нее так лукаво, что, не знай она его наизусть, она подумала бы, что он шутит. — Я хочу уяснить себе, есть Бог или нет Бога. Хочу узнать, почему существует зло. Хочу знать, есть ли у меня бессмертная душа или со смертью мне придет конец.
Изабелла чуть слышно ахнула. Ей стало не по себе, когда он заговорил о таких вещах, хорошо еще, что говорил он о них легко, самым обычным тоном, и она успела преодолеть свое замешательство.
— Но, Ларри, — сказала она улыбаясь, — люди задают эти вопросы уже тысячи лет. Если бы на них существовали ответы, их уже наверняка нашли бы.
У Ларри вырвался смешок.
— Нечего смеяться, как будто я сболтнула какую-то чушь, — сказала она резко.
— Наоборот, по-моему, то, что ты сказала, очень умно. Но, с другой стороны, можно сказать и так: раз люди задают эти вопросы тысячи лет, значит, они не могут их не задавать и будут задавать их и впредь. А вот что ответов никто не нашел — это неверно. Ответов больше, чем вопросов, и много разных людей нашли ответы, которые их вполне удовлетворили. Вот хотя бы старик Рейсброк.
— А он кто был?
— Так, один малый, с которым я не учился в школе, — беспечно сострил Ларри.
Изабелла не поняла, но переспрашивать не стала.
— Мне все это кажется детским лепетом. Такие вещи волнуют разве что второкурсников, а после колледжа люди о них забывают. Им надо зарабатывать на жизнь.
— Я их не осуждаю. Понимаешь, я в особом положении — у меня есть на что жить. Если б не это, мне тоже, как всем, пришлось бы зарабатывать деньги.
— Но неужели деньги сами по себе ничего для тебя не значат?
Он широко улыбнулся.
— Ни вот столечко.
— Сколько же времени у тебя на это уйдет?
— Право, не знаю. Пять лет. Десять лет.
— А потом? Что ты будешь делать со всей этой мудростью?
— Если я обрету мудрость, так авось у меня хватит ума понять, что с ней делать.
Изабелла отчаянно стиснула руки и подалась вперед.
— Ты не прав, Ларри. Ты же американец. Здесь тебе не место. Твое место в Америке.
— Я вернусь туда, когда буду готов.
— Но ты столько теряешь. Как ты можешь отсиживаться в этом болоте, когда мы переживаем самое увлекательное время во всей истории? Европа свое отжила. Сейчас мы — самая великая, самая могущественная нация в мире. Мы движемся вперед огромными скачками. У нас есть решительно все. Твой долг — вносить свой вклад в развитие родины. Ты забыл, ты не знаешь, как безумно интересно сейчас жить в Америке. А что, если ты просто трусишь, если тебя страшит работа, которая требуется сегодня от каждого американца?.. Да, я знаю, по-своему ты тоже работаешь, но, может быть, это всего-навсего бегство от ответственности? Может, это просто своего рода старательное безделье? Что бы сталось с Америкой, если бы все вздумали так отлынивать?
— Ты очень строга, родная, — улыбнулся он. — Могу ответить: не все смотрят на вещи так, как я. Большинство людей, вероятно, к счастью для них, не прочь идти нормальным путем; ты только забываешь, что мое желание учиться не менее сильно, чем… ну, скажем, чем желание Грэя нажить кучу денег. Неужели же я изменяю родине тем, что хочу посвятить несколько лет самообразованию? Может быть, я потом смогу передать людям что-нибудь ценное. Это, конечно, только мечта, но, если она и не сбудется, я окажусь не в худшем положении, чем человек, который избрал деловую карьеру и не преуспел.
— А я? Или я ничего для тебя не значу?
— Ты значишь для меня очень много. Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж.
— Когда? Через десять лет?
— Нет, теперь же. Как можно скорее.
— И на что мы будем жить? У мамы лишних денег нет. Да если бы и были, она бы не дала. Сочла бы, что это неправильно — помогать тебе вести бездельную жизнь.
— Я бы и не хотел ничего брать у твоей матери, — сказал Ларри. — У меня есть три тысячи годовых. В Париже это более чем достаточно. Могли бы снять квартирку, нанять une bonne a tout faire. И как бы чудесно нам с тобой было!
— Но, Ларри, на три тысячи в год прожить нельзя!
— Очень даже можно. У многих и этого нет, а живут.
— Но я не хочу жить на три тысячи в год. И не вижу для этого оснований.
— Я сейчас живу на полторы.
— Да, но как?
Она окинула взглядом невзрачную комнату и гадливо передернулась.
— Я хочу сказать, что кое-что сумел отложить. В свадебное путешествие мы могли бы поехать на Капри, а осенью побывать в Греции. Туда меня ужасно тянет. Помнишь, как мы с тобой мечтали, что вместе объездим весь свет?
— Путешествовать я, конечно, хочу. Но не так. Я не хочу ехать на пароходе вторым классом, останавливаться в третьеразрядных гостиницах, без ванной, питаться в дешевых ресторанах.
— В прошлом году, в октябре, я вот так проехался по Италии. Замечательно было. На три тысячи годовых мы могли бы объездить весь свет.
— Но я хочу иметь детей, Ларри.
— Прекрасно. Их тоже заберем с собой.
— Глупыш ты, — рассмеялась она. — Да ты знаешь, сколько это стоит, завести ребенка? Вот Вайолет Томлинсон в прошлом году родила и постаралась обставить это как можно дешевле, и это ей стоило тысячу
