Кен Кизи - Над кукушкиным гнездом
— Мас-сло… Это республиканская партия…
Санитар смотрит, куда показывает полковник, а там масло сползает по стене, как желтая улитка. Санитар глядит на него, моргает, но не говорит ни слова, даже не обернулся, чтобы удостовериться, чьих рук дело.
Макмерфи толкает в бок соседей, шепчет им, вскоре они кивают, а он выкладывает на стол три доллара и отваливается на спинку. Все поворачивают свои стулья и наблюдают, как масляная улитка ползет по стене, замирает, собирается с силами, ныряет дальше, оставляя за собой на краске блестящий след. Все молчат. Смотрят на масло, потом на часы, потом опять на масло. Теперь часы идут.
Масло сползает на пол за какие-нибудь полминуты до семи тридцати, и Макмерфи получает обратно все проигранные деньги.
Санитар очнулся, оторвал взгляд от масляной тропинки и отпускает нас; Макмерфи выходит из столовой, засовывает деньги в карман. Он обнимает санитара за плечи и не то ведет, не то несет его по коридору к дневной комнате.
— Сэм, браток, вечер скоро, а я только-только отыгрываюсь. Надо наверстывать. Как насчет достать колоду из вашего запертого шкафчика, а я посмотрю, услышим мы друг друга или нет под эту музыку.
После все утро наверстывает — играет в очко, но уже не на сигареты, а на долговые расписки. Раза два-три передвигает игорный стол, чтобы не так бил по ушам громкоговоритель. Видно, что это действует ему на нервы. Наконец он направляется к посту, стучит в стекло, старшая сестра поворачивается со своим креслом, открывает дверь, и он спрашивает ее, нельзя ли выключить на время этот адский грохот. Она в своем кресле за стеклом спокойна как никогда — полуголые дикари не бегают, волноваться не из-за чего. Улыбка на лице держится прочно. Она закрывает глаза, качает головой и очень любезно говорит Макмерфи:
— Нет.
— Ну, хоть громкость убавить можете? Вроде не обязательно, чтобы целый штат Орегон слушал, как Лоуренс Уэлк весь день по три раза в час играет «Чай вдвоем»! Если бы чуть потише, чтобы расслышать ставки с другой стороны, я организовал бы покер…
— Вам было сказано, мистер Макмерфи, что играть на деньги в отделении есть нарушение порядка.
— Ладно, убавьте, будем играть на спички, на пуговицы от ширинки — только приверните эту заразу!
— Мистер Макмерфи… — И замолчала, ждет, когда ее спокойный учительский тон произведет свое действие, уверена, что все острые прислушиваются к разговору. — Знаете, что я думаю? Я думаю, что вы ведете себя как эгоист. Вы не заметили, что кроме вас в больнице есть другие люди? Есть старые люди, которые просто не услышат радио, если включить его тише, старики, не способные читать и решать головоломки… Или играть в карты и выигрывать чужие сигареты. Музыка из репродуктора — единственное, что осталось таким людям, как Маттерсон и Китлинг. И вы хотите у них это отнять. Мы с удовольствием откликаемся на все предложения и просьбы, когда есть возможность, но прежде чем обращаться с такими просьбами, мне кажется, вы могли бы немного подумать о товарищах.
Он оборачивается, смотрит на хроников и понимает, что в ее словах есть правда. Он стаскивает шапку, запускает руку в волосы и наконец поворачивается к ней спиной. Он понимает не хуже ее, что все острые прислушиваются к каждому их слову.
— Ладно… Я об этом не подумал.
— Я так и поняла.
Он дергает рыжий пучок волос между отворотами зеленой куртки, а потом говорит:
— Так, ага, а что если мы перенесем картежный стол куда-нибудь в другое место? В другую комнату. Например, куда мы сносим столы на время собрания. Она весь день стоит пустая. Отоприте ее для игроков, а старики пускай остаются здесь со своим радио — и все довольны.
Она улыбается, снова закрывает глаза и тихо качает головой.
— Вы, конечно, можете в удобное время обсудить ваше предложение с руководством, но боюсь, что все отнесутся к нему так же, как я: для двух дневных комнат у нас недостаточно персонала. Некому наблюдать за больными. И, если можно, не опирайтесь, пожалуйста, на стекло — у вас жирные руки, и на окне остаются пятна. Вы добавляете людям работы.
Он отдернул руку и, вижу, хотел что-то сказать, но смолчал, понял, что крыть ему нечем — разве что обругать ее. Лицо и шея у него красные. Он глубоко вздыхает, собирает всю свою волю, как уже было сегодня утром, просит извинить за то, что побеспокоил, а потом возвращается к картежному столу.
Вся палата понимает: началось.
В одиннадцать часов к двери подходит доктор и просит Макмерфи пройти с ним в кабинет для беседы.
Макмерфи кладет карты, встает и идет к доктору. Доктор спрашивает, как он спал, а Макмерфи в ответ только бормочет.
— Кажется, вы сегодня задумчивы, мистер Макмерфи.
— А-а, я вообще задумчивый, — отвечает Макмерфи, и они вместе уходят по коридору. Нет их, кажется, целую неделю, но вот идут обратно, улыбаются, разговаривают, чему-то очень рады. Доктор стирает слезы с очков, похоже, он в самом деле смеялся, а Макмерфи опять такой же горластый, дерзкий и хвастливый, как всегда. Таким же остается и во время обеда, а в час первый занимает место на собрании, лениво смотрит голубыми глазами из угла.
Старшая сестра входит в дневную комнату со своим выводком сестер-практиканток и с корзиной записей. Она берет со стола вахтенный журнал, нахмурясь, смотрит в него (за весь день никто ни о чем не донес), потом идет к своему месту у двери. Выкладывает папки из корзины на колени, перебирает их, покуда не находит папку Хардинга.
— Насколько я помню, вчера мы обсуждали затруднения мистера Хардинга и для начала неплохо продвинулись…
— Да… Прежде чем мы займемся этим, — говорит доктор, — позвольте вас на минуту перебить. Относительно нашего с мистером Макмерфи разговора, который состоялся утром у меня в кабинете. В сущности, воспоминаний. Вспоминали былые дни. Понимаете, у нас с мистером Макмерфи обнаружилось кое-что общее — мы учились в одной школе.
Сестры переглядываются, не понимают, что на него нашло. Больные посмотрели на Макмерфи — он улыбается в своем углу — и ждут продолжения. Доктор кивает.
— Да, в одной школе. И по ходу беседы мы вспоминали о том, как в школе устраивали карнавалы — шумные, веселые, замечательные праздники. Украшения, вымпелы, киоски, игры… Это всегда было одним из главных событий года. Как я уже сказал мистеру Макмерфи, в последних двух классах я был председателем школьного карнавала… Чудесное, беззаботное время…
В комнате стало совсем тихо. Доктор поднимает голову, озирается — не выставил ли себя идиотом. Старшая сестра смотрит на него так, что сомнений в этом быть не может, но он без очков, взгляд ее пропадает напрасно.
— В общем, чтобы покончить с этим приступом сентиментальных воспоминаний… Мы с Макмерфи подумали о том, как отнеслись бы люди к идее устроить в нашем отделении карнавал?
Он надевает очки и снова озирается. Люди не прыгают от радости. Кое-кто из нас еще помнит, как несколько лет назад устроить карнавал пытался Тейбер и что из этого вышло. Доктор ждет, а над сестрой вздымается молчание и нависает над всеми — попробуй его нарушить. Макмерфи, понятно, молчит — карнавал его затея, — и когда я уже думаю, что охотника выступать не найдется — дураков нет, Чесвик рядом с Макмерфи вдруг буркнул и неожиданно для себя вскочил, потирая ребра.
— Хм… Лично я считаю, — он смотрит вниз на ручку кресла, где стоит кулак Макмерфи с оттопыренным кверху большим пальцем, жестким, как шпора, — что карнавал — это прекрасная идея. Надо как-нибудь нарушить однообразие.
— Правильно, Чарли. — Доктор доволен его поддержкой. — И отнюдь не бесполезная в терапевтическом отношении.
— Конечно, — говорит Чесвик уже радостней. — Да. Карнавал — очень терапевтическая штука. Еще бы.
— Б-б-будет весело, — говорит Билли Биббит.
— Да, и это тоже, — говорит Чесвик. — Мы можем устроить, доктор Спайви, устроить можем. Сканлон покажет свой номер «Человек-бомба», а я организую метание колец в трудовой терапии.
— Я буду гадать, — говорит Мартини и поднимает глаза к потолку.
— А я очень неплохо читаю по ладони — диагностирую патологию, — говорит Хардинг.
— Прекрасно, прекрасно, — говорит Чесвик и хлопает в ладоши. До сих пор его никогда ни в чем не поддерживали.
— А я, — тянет Макмерфи, — сочту за честь работать на игровых аттракционах. Имею опыт…
— Да, масса возможностей. — Доктор сидит выпрямившись, совсем воодушевился. — У меня множество идей…
Еще пять минут он говорит полным ходом. Видно, что о многих идеях он уже потолковал с Макмерфи. Описывает игры, киоски, заводит речь о продаже билетов — и вдруг смолк, как будто взгляд сестры ударил его промеж глаз. Он моргает и спрашивает ее:
— Как вы относитесь к этой идее, мисс Гнусен? К карнавалу. У нас в отделении.
— Согласна, он может сыграть определенную роль в лечебном процессе, — говорит она и ждет. Опять она громоздит над нами молчание. Убедилась, что его никто не посмеет нарушить, и говорит дальше: — Но считаю, что подобную идею следовало бы обсудить сперва с персоналом. Как вы на это смотрите, доктор?
