Марк Твен - Приключения Гекльберри Финна
Я нырнул – и нырнул как можно глубже, так, чтобы достать до дна, потому что надо мной должно было пройти тридцатифутовое колесо, и я старался оставить ему побольше места. Обыкновенно я мог просидеть под водой минуту, а тут, должно быть, пробыл минуты полторы. Потом скорей вынырнул наверх, и то чуть не задохся. Я выскочил из воды до подмышек, отфыркиваясь и выплёвывая воду. Течение здесь, конечно, было ужасно сильное, и, конечно, пароход тронулся секунд через десять после того, как остановился, потому что на плотовщиков они обычно не обращают внимания: теперь он пыхтел где-то выше по реке, и в темноте мне его не было видно, хоть я и слышал пыхтенье.
Я раз двадцать окликал Джима, но не мог добиться ответа; тогда я ухватился за первую доску, какая попалась под руку, и поплыл к берегу, толкая эту доску перед собой. Но скоро я разобрал, что течение здесь повёртывает к левому берегу, а это значило, что я попал на перекат; и потому я свернул влево.
Это был один из тех перекатов, которые идут наискосок и тянутся на целых две мили, так что я переправлялся очень долго. Я благополучно доплыл до берега и вылез. Впереди почти ничего нельзя было разглядеть, но я пошёл напрямик, без дороги, и, пройдя около четверти мили, наткнулся впотьмах на большой старинный бревенчатый дом. Я хотел было потихоньку пройти мимо и свернуть в сторону, но тут на меня выскочили собаки, завыли и залаяли; и у меня хватило догадки не двигаться с места.
Глава XVII
Прошло около минуты, и кто-то крикнул из окна, не высовывая головы:
– Тише, вы!.. Кто там?
Я сказал:
– Это я.
– Кто это «я»?
– Джордж Джексон, сэр.
– Что вам нужно?
– Мне ничего не нужно, сэр, я только хочу пройти мимо, а собаки меня не пускают.
– Так чего ради ты шатаешься тут по ночам, а?
– Я не шатался, сэр, а я упал за борт с парохода.
– Ах, вот как, упал? Ну-ка, высеките огонь кто-нибудь. Как, ты сказал, тебя зовут? Повтори.
– Джордж Джексон, сэр. Я ещё мальчик.
– Послушай, если ты говоришь правду, то тебе нечего бояться: никто тебя не тронет. Только не шевелись, стой смирно, где стоишь… Разбудите Боба и Тома кто-нибудь и принесите ружья… Джордж Джексон, есть ещё кто-нибудь с тобой?
– Никого нет, сэр.
Я услышал, как в доме забегали люди, и увидел свет. Тот же человек крикнул:
– Убери свечу, Бетси, старая ты дура, в уме ли ты? Поставь её на пол за дверью… Боб, если вы с Томом готовы, займите свои места.
– Мы готовы.
– Ну, Джордж Джексон, знаешь ты Шепердсонов?
– Нет, сэр, никогда про них не слыхал.
– Что ж, может, это и правда, а может, и нет. Ну, всё готово. Входи, Джордж Джексон. Да смотри не торопись – иди медленно. Если с тобой кто-нибудь есть, пусть останется позади; если он покажется, его застрелят. Подходи теперь. Подходи медленно, отвори дверь сам – ровно настолько, чтобы пролезть, слышишь?
Я не спешил, да и не мог бы спешить при всём желании. Я осторожно подходил к двери, в полной тишине; только слышно было, как бьётся моё сердце, – так мне казалось. Собаки молчали, так же как и люди, но шли за мной по пятам. Дойдя до крыльца с тремя вытесанными из брёвен ступеньками, я услышал, как в доме отпирают дверь и отодвигают засов. Я взялся за ручку и тихонько нажал на дверь – ещё и ещё, пока кто-то не сказал:
– Так, теперь довольно, просунь голову в дверь.
Просунуть я просунул, а сам думаю: сейчас её отрубят.
Свеча стояла на полу, и все они собрались вокруг и с четверть минуты глядели на меня, а я на них. Трое взрослых мужчин целились в меня из ружей, так что я даже зажмурился, сказать по правде; самый старый, лет шестидесяти, уже седой, двое других лет по тридцати или больше, – все трое представительные, красивые, а ещё очень милая седовласая старушка, и позади неё две молодые женщины, которых я плохо разглядел.
Старик сказал:
– Ну, так… я думаю, всё в порядке. Входи.
Как только я вошёл, старый джентльмен сам запер дверь, задвинул засов и велел молодым людям с ружьями идти в комнаты; все пошли в большую гостиную с новым лоскутным ковром на полу, собрались в угол, чтобы их не видно было из окон фасада, – в боковой стене окон не было. Свечу подняли повыше, все стали меня разглядывать и говорили: «Нет, он не из Шепердсонов, в нём нет ничего шепердсоновского».
Потом старик сказал, что я, верно, ничего не буду иметь против обыска, – он не хочет меня обидеть, только проверит, нет ли при мне оружия. Он не стал лазить по карманам, а только провёл руками поверх платья и сказал, что всё в порядке. Он велел мне не стесняться, быть как дома и рассказать, кто я такой; но тут вмешалась старушка:
– Господь с тобой, Саул! Бедняжка насквозь промок, а может быть, он и голоден. Как ты думаешь?
– Ты права, Рэчел, – я и позабыл.
Тогда старушка сказала:
– Бетси (это негритянке), сбегай и принеси ему, бедняжке, чего-нибудь поесть, поскорей! А вы, девочки, ступайте разбудите Бака и скажите ему… Ах, вот он и сам… Бак, возьми этого, чужого мальчика, сними с него мокрое платье и дай ему что-нибудь из своего, сухое.
Баку на вид казалось столько же, сколько и мне, – лет тринадцать – четырнадцать или около того, хотя он был немножко выше меня ростом. Он был в ночной рубашке, весь взлохмаченный. Он вышел, зевая и протирая кулаком глаза, а другой рукой тащил за собою ружье. Он спросил:
– Разве Шепердсонов тут не было?
Ему ответили, что нет, это была ложная тревога.
– Ну ладно, – сказал он. – А если б сунулись, я бы хоть одного подстрелил.
Все засмеялись, и Боб сказал:
– Где тебе, Бак! Они успели бы снять с нас скальпы, пока ты там раскачивался.
– Конечно, никто меня не позвал, это просто свинство! Всегда меня затирают – так я никогда себя не покажу.
– Ничего, Бак, – сказал старик, – ещё успеешь себя показать! Всё в своё время, не беспокойся. А теперь ступай, делай, что мать тебе велела.
Мы с Баком поднялись наверх в его комнату, ой дал мне свою рубашку, куртку и штаны, и я всё это надел. Пока я переодевался, он спросил, как меня зовут, но прежде чем я успел ему ответить, он пустился мне рассказывать про сойку и про кролика, которых он поймал в лесу позавчера, а потом спросил, где был Моисей, когда погасла свечка. Я сказал, что ни знаю, никогда даже и не слыхал про это.
– Ну так угадай, – говорит он.
– Как же я угадаю, – говорю я, – когда я первый раз про это слышу?
– А догадаться ты не можешь? Ведь это совсем просто.
– Какая свечка? – говорю я.
– Не всё ли равно какая, – говорит он.
– Не знаю, где он был, – говорю я. – Ну, скажи: где?
– В темноте – вот где!
– А если ты знал, чего же ты меня спрашивал?
– Да ведь это же загадка, неужто не понимаешь? Скажи, ты у нас долго будешь гостить? Оставайся совсем. Мы с тобой здорово повеселимся, уроков у нас сейчас нет. Есть у тебя собака? У меня есть; бросишь в воду щепку – она лезет и достаёт. Ты любишь по воскресеньям причёсываться и всякие там глупости? Я-то, конечно, не люблю, только мать меня заставляет. Чёрт бы побрал эти штаны! Пожалуй, надо надеть, только не хочется – уж очень жарко. Ты готов? Ну ладно, пошли, старик.
Холодная кукурузная лепёшка, холодная солонина, свежее масло, пахтанье – вот чем они меня угощали внизу, и ничего вкуснее я никогда в жизни не едал. Бак, его мама и все остальные курили коротенькие трубочки, кроме двух молодых девушек и негритянки, которая ушла. Все курили и разговаривали, а я ел и тоже разговаривал. Обе девушки сидели, завернувшись в одеяла, с распущенными волосами. Все они меня расспрашивали, а я им рассказывал, как мы с папашей и со всем семейством жили на маленькой ферме в самой глуши Арканзаса и как сестра Мэри Энн убежала из дому и вышла замуж и больше мы про неё ничего не слыхали, а Билл поехал её разыскивать и тоже пропал без вести, а Том и Морт умерли, и больше никого не осталось, кроме нас с отцом, и он так и сошёл на нет от забот и горя: а после его смерти собрал какие остались пожитки, потому что ферма была не наша, и отправился вверх по реке палубным пассажиром, а потом свалился в реку с парохода; вот каким образом я попал сюда. Они мне сказали тогда, что я могу у них жить, сколько захочу. После этого начало светать, и все разошлись по своим спальням, и я тоже пошёл спать вместе с Баком; а когда проснулся поутру, то – поди ж ты! – совсем позабыл, как меня зовут. Я лежал около часа и всё припоминал, а когда Бак проснулся, я спросил.
– Ты умеешь писать, Бак?
– Умею, – говорит он.
– А вот моё имя небось не знаешь, как пишется! – говорю я.
– Знаю не хуже твоего, – говорит он.
– Ладно, – говорю я, – валяй.
– Д-ж-о-р-д-ж Ж-е-к-с-он-вот тебе! – говорит он.
– Правильно знаешь, – говорю я, – а я думал, что нет. Это не такое имя, чтобы всякий мог его правильно написать, не выучив наперёд.
Я и сам записал его потихоньку: вдруг спросят, как оно пишется, а я и отбарабаню без запинки, будто для меня это дело привычное.
