Василий Вонлярлярский - Ночь на 28-е сентября
– Но поступок Старославского нимало не мешает ему оставаться тем, чем он есть в самом деле.
– То есть презренным?
– В глазах моих, в глазах девушки, в которой он ищет. Что же касается до вас, как посторонних…
– Nathalie, ты не уверена в своем новом предположении насчет Старославского?
Перемена тона, с которым говорил отец, побудила меня к откровенности; и к чему было скрывать от него истину, которая могла быть если не выдумкою Купера, то, по крайней мере, преувеличенною?… Усадив папa в кресло, я созналась ему, что Старославский начинает мне нравиться, что хотя мысль сделаться его женой и не приходила мне на ум, но от руки его я бы не отказалась и, вероятно, полюбила бы его со временем, если бы…
– Если б что? – спросил отец.
– Если бы Старославский не любил уже другой…
– Дочь помещицы-вдовы, вышедшей замуж двенадцать лет назад? – перебил папa смеясь.
– Нет, не дочь помещицы, а дочь мещанки, увезенную им.
– То есть отосланную Старославский в Москву?
– Как, папa, и вы знали все это? и вы допустили любимца вашего сделать подобную вещь?
– Я сделал более, – отвечал папa, продолжая смеяться. – Но довольно пока. Совещание наше продолжалось слишком долго, и другие занятия, конечно, менее важные, чем преступления презренного Старославского, призывают меня в мой кабинет.
Не дав мне времени опомниться, отец поклонился с комическою важностью и вышел вон.
Я не узнала ничего нового, но тем не менее мне стало легче, Sophie; тяжелый камень спал с сердца. Какое счастье не презирать никого – я говорю, не презирать, потому что во всех поступках Старославского участвовал папa: не служит ли участие это достаточным ручательством за всякого постороннего человека, по крайней мере, в глазах дочери? Уверена, что и ты, chиre amie, согласна с моим мнением и сделала бы то же. Но кто же эта девушка, эта дочь мещанки? и если Старославский не любит ее, к чему похищение? А этот мститель?… А Купер?… В таком расположении духа отправилась я к ожидавшему меня обществу…
Во время чая царствовало всеобщее молчание; на лицах семейства Грюковских изображалось беспокойство; все, казалось, ожидали чего-то. Я вспомнила о предложении Купера и обещала себе воспользоваться этим обстоятельством и позабавиться насчет поэта. «Непростительно!»– скажешь ты; но что же делать, друг мой, когда в деревне так мало развлечений! Я сообразила уже новый и предательский план нападения на Купера, как вдруг за дверью раздался громкий стук шагов, послышался густой мужской бас, и, в сопровождении отца, вошел в столовую гигант, лет сорока пяти, в коротком сюртуке, застегнутом до горла a la militaire,[57] с претолстою цепью, привешенною вдоль груди. Волосы гиганта были фиолетового цвета, усы черные, как уголь, а щеки, ma chиre, и подбородок синие, но совершенно синие!..
– Авдей Афанасьич! – воскликнула Агафоклея Анастасьевна.
– Моn cousin! – вскричали порознь все кузины.
– Авдей Афанасьич, – сказал отец, подводя ко мне гиганта, который топнул ногою, шаркнул, проговорил «очень рад» и, взяв стул, осмотрел его и уселся на нем осторожно. Затем последовало продолжительное молчание.
– Кто это? – спросила я вполголоса у сидевшей возле меня Антонины.
– Соперник Старославского, – отвечала мне кузина, скривив рот в знак насмешки.
Бедная думала поразить меня ответом, который, не знаю почему, произвел на ум мой действие совершенно противоположное тому, которого она ожидала. Как странно! Но чем больше всматривалась я в фиолетовые волосы Авдея Афанасьича, тем невозможнее казалось мне, чтоб он был соперником Старославского. Гость видимо желал заговорить со мною; он долго не спускал с меня красноватых глаз своих, наконец покачнулся на стуле и ревнул:
– Как хороши места-с!
– Что-с? – спросила я, не понимая гостя.
– Как хороши места-с! – повторил он.
– Какие места?
– Все отъёмнички-с.
– Как отъёмничкй?
– Теплые-с.
Я посмотрела с недоумением на отца, который, не знаю, с намерением ли или без намерения, повернулся в другую сторону.
– Что шаг, то остров-с, что шаг, то остров-с, и все мошки-с, – продолжал гость, подвигаясь ко мне ближе.
– Но где же это? – спросила я наконец, не понимая, про какие острова мне говорит Авдей Афанасьич.
– На большом протяжении-с!
– То есть на Днепре, вероятно…
– О, нет-с! Помилуйте! Днепр дрянь. Напротив того-с, выжелятник мой дозрил места и говорит сплошное-с, а есть другая речка-с, будет от нас этак влеве, так, можно сказать, рассадник настоящий, и озимь-с в этом году, как в нарок, подалась в ту же сторону… места, можно сказать, царские…
– А вы любите хорошее местоположение, Авдей Афанасьич?
– Как же не любить, помилуйте-с! Да ведь на этом живем-с.
– Вы, верно, также прибрежный житель Днепра.
– Напротив, терпеть его не могу.
– Днепра?
– Бог с ним! помилуйте, что в нем?
– В Днепре? – спросила я с удивлением.
– Именно-с.
– Но что же может быть живописнее берегов его?
– Горы да скалы!
– Ну да, конечно, горы, скалы и леса, к нему прилегающие.
– Да что в них, скажите на милость? Да ввались в эти трущобы стая, в неделю не вызовешь; а сунься кто из псарей, на рожон наткнется, как пить даст.
В порыве энтузиазма гость прочел такую диссертацию насчет Днепра и в таких выражениях, о которых я еще никогда не слыхала. Слушая его, я знаками звала на помощь Купера, который вышел наконец из своей летаргии и, вмешавшись в разговор, дал мне возможность мало-помалу отдалиться от их обоих.
– Не правда ли, что преоригинальный общий родственник наш? – спросила у меня Антонина.
– А разве он родня и нам?
– Не близко, но родня, – отвечала насмешливо кузина, думавшая, конечно, уколоть меня.
– Тем лучше, потому что Авдей Афанасьич кажется мне предобрым человеком, – сказала я очень серьезно.
– Следовательно, он вам нравится, Nathalie?
– Я не знаю, как вы понимаете это слово; если же нравиться – значит внушать симпатию, то родственник наш мне очень нравится.
– Кто бы подумал?
– Отчего же?
– Оттого, что он совершенный медведь, кузина!
– Не блестящ, это правда; не танцует, и это может быть.
– Напротив, танцует и поет и нравится женщинам, – прибавила Антонина.
– Не удивляюсь нимало.
– Как, вы?
– Я.
– И это не шутя?
– Очень серьезно.
– Но если бы Авдей Афанасьич предложил вам руку?
– Я отказала бы Авдею Афанасьичу.
– Почему же?
– Потому что предпочитаю остаться свободною.
– Только потому?
– Только потому.
– Но это невероятно! – воскликнула кузина. – Я слушаю вас, cousine, и не верю ушам: находить Авдея Афанасьича интересным!
– Не интересным, а добрым и недурным.
– Недурным? Да он страшен.
– Не нахожу.
– Но эти колоссальные размеры, но эти атлетические плечи?
– Не портят мужчины.
– А сорок пять лет?
– Лучший возраст; я мальчиков не люблю.
– Ah! Dieu des dieux! C'est inimaginable![58] – проговорила с гримасою Антонина так громко, что Купер повернул голову в нашу сторону, – если бы ты знал, Купер, если б ты мог представить себе!..
– Что такое? – спросил Купер с беспокойством.
– Нет, plus tard, plus tard![59]
Но Купер встал уже, подошел к Антонине и, после долгих увещаний с одной стороны и жеманств – с другой, братец и сестрица вышли в другую комнату и несколько минут спустя возвратились обратно с улыбками на устах.
– Не может быть! – говорил Купер.
– Mais je t'assure, – повторила Антонина, – mais je te dis que oui![60]
Взгляды их устремлялись на меня, но я выдержала роль свою до конца. Надобно тебе сказать, что мне в голову пришла такая оригинальная мысль, которую оправдать может одна только пословица, что от высокого до смешного один шаг. Я замыслила внушить ревность Купера предпочтением Авдея Афанасьячи и, поссорив их, вооружить друг против друга. О пользе, которую надеялась извлечь из этой ссоры, умолчу пока; в успехе же предприятия сомневаться нельзя, потому что Купер начинает уже искоса поглядывать на гостя и обращать в смех его действительно странные выходки. Я внутренне торжествовала. Авдей Афанасьич прибыл к нам надолго, кажется; собак его, как я узнала, поместили в одном из новых строений близ Днепра; он же сам расположился, по собственному желанию, в бане – забавная идея!
Надобно быть мною, ma chиre, чтоб от самого утра до четырех часов, то есть до обеда, не отставать ни на шаг от Авдея Афанасьича, водить его по саду, смотреть каждую из собак его порознь, превозносить охотников, одетых в светло-зеленые костюмы, обшитые желтою тесьмою, лошадей страшно уродливых, и согласиться быть его дамою на первой охоте, в которой папa позволит мне участвовать. Разумеется, мы этого позволения не дождались бы никогда, но все равно. Купер, привилегированный Купер верил всему и, несмотря на высокий и выспренний ум свой, совершенно вдался в обман. За обедом я поместила Авдея Афанасьича возле себя; поэт занял место по другую сторону; Антонина, наблюдавшая за мною, несколько раз принималась хохотать очень ненатурально, но глаза ее метали пламя, и чувствительная сестра Купера шла его же стезею. Как мне было весело, тем более что в комедии, по-видимому, участвовал сам папб; вниманию его к гостю не было границы: он наливал ему вино, упрашивал повторять блюда и делал с Авдеем Афанасьичем то, чего никогда и ни с кем не делал.
