Юзеф Крашевский - Древнее сказание
В светлице была жара невыносимая, а старый князь дрожал, как в лихорадке.
— Князь Милош, — сказал Виш после некоторого молчания, — да будешь благословен ты и твой дом.
— Кто ты такой? — спросил князь грубым, охрипшим, точно из колодца выходящим, голосом.
— Кмет Виш и сосед мой Доман. Князь долго молчал.
— Позволяешь, князь, говорить с тобою? — начал снова Виш.
— Говорить со мною? — повторил тот же грубый голос. — У меня с людьми ничего нет общего: мне до них дела нет и им тоже до меня! Что же вы хотите?
— Доброго совета, — отвечал Виш.
— Я для себя не сумел найти доброго совета, для других и подавно не найду. Идите к кому-нибудь другому за этим.
— У нас и с нами творятся нехорошие дела, — говорил Виш, не обращая внимания на отказ князя Милоша, — ваш и наш общий враг мучит нас и угнетает все хуже и хуже.
— Кто?
— Хвостек, — отвечал Виш, нарочно употребляя это насмешливое имя.
Милош захохотал диким голосом.
— Мне-то он уж больше ничего дурного не сделает; он лишил меня детей, а теперь пусть и жизнь мою берет, если хочет; я не дорожу ею. Идите, куда хотите, за добрым советом и помощью; у меня их нет ни для кого!
— И мстить ты не хочешь? — спросил Виш. — За детей своих ты должен отмстить ему. Один убит, другому выкололи глаза; не оставил он тебе на старости лет никакого утешения, и это должно остаться безнаказанным?
Князь замолчал, как бы взвешивая слова Виша; вдруг он вскочил, пылая гневом.
— Вон, или я натравлю на вас Маруху! — вскричал он. — Хвост подослал вас ко мне, чтобы тянуть меня за язык… собачьи сыны… Вон!..
— Князь Милош, — твердым голосом сказал Доман, — я сын того, который спас твою жизнь; а Виш никогда никого не обманул. Мы свободные кметы, князь, но не рабы Хвостка.
На постели Милоша что-то так странно заворчало, что трудно было сказать, медведь ли это, или его господин отозвался; затем раздалось громкое сопение и стоны.
— Идите за советом к тем, у кого есть еще ум. У меня его теперь нет. Во мне все высохло от боли, я потерял силы безвозвратно; память куда-то ушла от меня, даже и отомстить за все это нет никакой охоты. Идите, отомстите и за меня, а когда вырвете у него сердце, принесите мне этот безжалостный кусок мяса, я его сожру и умру… Мне уж давно пора умереть, я призываю смерть, я умоляю ее. Больше мне ничего не надо!.. Ничего больше… Дети мои! Мои цветы, сыновья мои. Что я без вас стал? На что же мне жизнь, если вас нет около меня?
Старик закрыл лицо руками и умолк. Смотря на его мучения, Виш страдал страданиями несчастного старца. Князь стонал, не отнимая рук от лица. Не скоро поднял он голову и начал более мягким голосом:
— Бедные вы люди, но чем же я вам могу помочь? Чего вы у меня ищете? У меня теперь нет ничего, ничего! Пусть весь мир сгорит, пусть море его зальет, пусть люди на нем исчезнут — мне не будет ни лучше, ни хуже. Цветы мои, дети мои, мои сыны!
И снова страдалец опустил голову на обе руки и залился горькими слезами. Виш и Доман не знали, что им делать, ждать ли еще или уйти прочь, чтобы напрасно не мучить старика. Между тем Милош привстал немного и сел на постели; он начал тереть руками лицо и лоб. Затем он ударил в ладоши. Из боковой избы вошла женщина такого же высокого роста, как и Милош; голова ее так была окутана платками, что из-за них едва виднелось ее пожелтевшее и покрытое морщинами лицо. Сермяга темного цвета покрывала ее белую женскую одежду. Она остановилась у порога в нерешительности, идти ли дальше или вернуться: чужие пугали старуху. Милош протянул к ней дрожащие руки, она подошла ближе и подала ему кувшин с каким-то напитком. Старик пил с жадностью. Напившись, он дал знак рукою женщине, чтобы она вышла из избы, и обратился к стоявшим у входных дверей Вишу и Доману:
— Скажите, что вы намерены делать? Соберете кметов на вече, а потом поругаетесь и перессоритесь между собою? Пока вы будете совещаться да разъезжать, он вас поодиночке выудит. Пригласит к себе, задаст вам пир, а потом одного на другого натравит. А вы-то что же думаете ему сделать? Он ваших совещаний и вашего веча не боится!
Старик смеялся сквозь слезы.
— Половина ваших будет стоять за него горою; другая половина, может быть, восстанет против него! Он раздарит ваши земли тем, которые будут ему помогать вас душить! Вы ему ничего не сделаете! А если у него не хватит людей, придут немцы и опустошат нашу землю и массу наших захватят в неволю.
Старик снова лег на постели.
— Князь, — проговорил Виш, — наше дело нелегкое, это мы знаем, но мы должны избавиться от Хвоста! Многие из наших погибнут, многие нам изменят, но все же победа останется за нами, и Хвосту не сдобровать. Мы пришли спросить у тебя, князь, дашь ли ты нам своих людей, если мы решим всем миром поход на Хвоста, на его Столб? Будешь ты с нами или нет?
Старик долго молчал, не отвечая на предложенный ему вопрос.
— Нет, — отвечал он, наконец, — я бы вырвал у него сердце, если бы я это мог сам сделать; если вы это сделаете, я буду радоваться, но с вами не пойду против него. Это дело кметов, а я князь! Я Лех! Не забывайте, что если бы вы его и победили, у него останутся двое детей, два сына за Лабою. Этим ничего не станется, они вернутся с немцами и отомстят вам. Напрасны ваши стоны, даром пропадут ваши заботы! Не он, так дети его поработят вас; не он, так я бы научил вас, что такое кмет, а что князь! Я был бы не лучше него! — ворчал старик едва внятным голосом.
Виш посмотрел на Домана.
— Больше нам не о чем говорить с тобою, — сказал Виш, — но ты завтра же можешь послать к Хвосту сказать ему обо всем, о чем говорили с тобою сегодня!
Князь улыбнулся, а медведь заворчал.
— Между мною и Хвостом нет ни разговора, ни уговора; он мой враг, а я его враг, — сказал гордо Милош. — Не я, другие скажут ему об этом, и он вас всех повесит на дубах! Да пусть вас вешает! Нет уж более у меня детей… нет моих сыновей!.. Цветов моих не стало!.. Пусть весь мир пропадает!
Милош застонал и лег ничком, уткнув свою голову в звериную шкуру. Виш, а за ним Доман вышли из светлицы. В избе раздавались теперь крики двух сорок, которые вышли на середину светлицы и затеяли ссору.
На крыльце гостей поджидал сгорбленный старик, который вместе с ними вышел во двор под старые дубы.
— Ваш князь всегда такой, как теперь? — спросил Виш у старика.
— Всегда, когда увидит чужих, — шепнул старик на ухо Вишу. — Иногда случается, что духи мучают его по целым ночам, тогда он вскакивает с постели, кричит и плачет так громко, что все просыпаются от его крика. Бедный он, несчастный человек!..
Виш и Доман намеревались, несмотря на поздний час, сейчас же оставить печальное городище Милоша, но и здесь соблюдался святой обычай гостеприимства. Старик пригласил гостей в отдельную избу, где для них были приготовлены и ужин и постель. Старик вошел с ними в избу, но не было никакой возможности выведать у него что-нибудь. Все в этом мрачном и полном печали городище было молчаливо и безжизненно; казалось, все только и дожидалось смерти и конца.
VIII
Недалеко от озера Гопла, у самой опушки лесов, стоял дом и село Пястуна, которого для краткости звали Пястом. К нему-то стремились старик Виш и молодой Доман, ранним утром оставив городище Милоша. Виш второй день кряду ехал верхом, но чувствовал себя лучше, чем дома, где у него была только одна работа: смотреть за хозяйством, сидя на большом камне у реки.
Из всех окрестных кметов Пястун был наименее зажиточным хозяином, а между тем пользовался большим уважением всех своих собратьев. Род его жил на этом месте уже с давних пор, дед его и прадед хозяйничали когда-то в окрестных лесах, занимаясь главным образом пчеловодством и охотою. Полей у них совсем почти не было; если они и засевали хлеб, то разве только для того, чтобы иметь запас на случай голода. Они привыкли не обращать внимания на свои богатства: потому-то, может быть, они не множились в их руках. Бедную, настежь для всех открытую хату Пястуна знали все; в нее заходил каждый прохожий, брал, что ему нужно было, и шел дальше.
Хижина гостеприимного Пястуна, выстроенная из цельных бревен, даже отчасти покрытых корою, была чрезвычайно старая и низкая. Крыша и стены ее были покрыты толстым слоем сажи, крыльцо узенькое, украшенное простыми столбиками, поддерживающими его небольшую крышу. Пястун и его жена Женица и сын их составляли всю семью. Челяди было у них много; но каждый челядинец скорее казался членом семьи Пястуна, чем слугою, потому что с ним хозяева обращались как с родным. Новые обычаи, которые понемногу начали проникать к славянам от немцев, не успели еще проникнуть в хижину Пяста. Может быть, оттого именно к Пястуну всегда обращались за советами, что под убогой своей кровлею он свято хранил древние предания и обычаи. Гусляры и певцы часто заходили к нему, а если который-нибудь из них приходил погостить у своего друга Пястуна, то по вечерам должен был много петь собравшимся вокруг него слугам Пястуна и его семье. Зимою садились у огня в избе, летом на дворе под старыми липами. Старцы гусляры пели, а молодежь из этих песней узнавала о славном прошлом. На свадьбах, на похоронах и на всех собраниях Пястун всегда занимал первое место, потому что он знал лучше других, в каком месте какую следует петь песню, где что надлежало делать, где и какую жертву приносить богам. В судах тоже; если во время мира случилось где-нибудь в селе или в поле какое-нибудь убийство, Пястун лучше всех знал, какой закон следует в данном случае применить к убийце. А раз Пястун сказал что-нибудь, никто не прекословил и не спорил. Этот небогатый человек имел гораздо большее значение, чем многие из самых зажиточных кметов. Из далеких мест приходили к нему за советом, а если, — что часто бывало, так как Пястун любил проводить два или три дня кряду в лесу, ухаживая за своими пчелами, — не заставали его дома, тогда терпеливо дожидались его возвращения. Пястун вообще мало говорил и чрезвычайно неохотно; раньше чем ответить, он долго расспрашивал, но если раз сказал свое мнение, ни за что не соглашался отказаться от него. Все являющиеся к нему знали об этом и потому, услышав мнение или приговор Пястуна, никогда не противоречили ему.
