Хуан Рульфо - Педро Парамо
— Вот, Херардо, возьми. Да смотри береги их хорошенько, они не дают потомства.
— Да, но и убитые не дают потомства, — проговорил он, все еще погруженный в свои мысли. И добавил: — К сожалению.
До рассвета было еще далеко. На небе паслись частые, тучные звезды, отъевшиеся в черноте ночи. Выглянул месяц, поднялся чуток и закатился: грустно стало, что никто на него не любуется. Часок только и постоял на небе, унылый, сам на себя не похожий — ни свету от него, ни радости; постоял и спрятался за горы. Где-то далеко, во мраке, ревели быки.
— И сон их не берет, зверюг, — бормотала Дамиана Сиснерос. — Ни днем не спят, ни ночью. Дьявольское отродье рогатое. Дьявол, он тоже вроде них: глаз не смыкает, знай рыщет, выискивает, чью бы душу в пекло уволочь.
Она повернулась на другой бок, лицом к стене.
В то же мгновение раздался стук.
Дамиана затаила дыхание, лежала, широко раскрыв глаза. Вот опять. Три отрывистых удара, будто кто-то постучал в стенку согнутыми пальцами. Нет, не там, где лежала она, гораздо дальше, но в ту же стенку.
«С нами крестная сила! Трехкратный стук! Уж не святой ли это Паскуале Байлон[8] возвещает какому-нибудь своему чтителю час кончины?»
Впрочем, соображение это не очень-то обеспокоило Дамиану Сиснерос — она к числу чтителей святого Паскуаля не принадлежала, ибо, мучаясь костоломом, давненько не заглядывала в церковь. Но все-таки ей стало страшно, больше того — любопытно.
Она бесшумно поднялась со своей грубо сколоченной кровати и осторожно растворила окно.
В полях чернела непроглядная ночь. Но Дамиана сумела-таки разглядеть то, что ей было нужно: слишком хорошо была ей знакома могучая стать Педро Парамо. Он стоял у стены и, пригнувшись, стучал в низенькое окошко, за которым спала служанка Маргерита.
— Ох уж этот дон Педро, — вздохнула Дамиана. — Седина в волосах, а ему бы все греховодничать. Одного не пойму, зачем это он тайком да украдкой. Что бы ему сказать мне, так, мол, и так. Да я бы мигом Маргерите шепнула, дескать, пойдешь нынче на ночь к хозяину, нужда у него до тебя. Ему бы и вставать не пришлось, себя беспокоить.
Снова заревели быки, и Дамиана Сиснерос прикрыла окошко. Она легла на кровать, укуталась с головой в одеяло и стала представлять себе, что происходит сейчас со служанкой Маргеритой.
Скоро она сбросила с себя одеяло и скинула рубашку — ночь вдруг сделалась жаркой…
— Дамиана! — услышала она свое имя.
Она была тогда молоденькой девушкой.
— Открой дверь, Дамиана!
Сердце пойманной лягушкой запрыгало у нее в груди — сейчас выскочит промеж ребер.
— А что вам надо, хозяин?
— Открой, Дамиана!
— Я уже сплю, хозяин.
Он повернулся и пошел прочь от ее дверей. Сапоги его так и загремели по каменным плитам длинной галереи; шаги были злые-презлые.
Дамиана испугалась его гнева и на другую ночь оставила дверь незапертой и даже разделась догола, чтобы не вызвать у него, упаси бог, неудовольствия.
Но Педро Парамо никогда больше не постучался в ее дверь.
Вот почему, хоть она тогда и сумела себя поставить так, что теперь все служанки Медиа-Луны у нее под началом, и хоть сама уже состарилась, все вспоминается ей та далекая ночь, когда она услышала хозяйский голос: «Открой дверь, Дамиана!»
Дамиана так и уснула, думая, как счастлива, наверно, сейчас Маргерита.
Потом она снова проснулась, но уже не от стука, а от грохота. Дубасили в большие ворота поместья: похоже было, их пытаются разбить ударами прикладов.
Она опять раскрыла окно, всматриваясь в ночную тьму, однако ничего не увидела, ей только почудилось, что вся земля вокруг усадьбы ровно бы копошится, как после дождя, когда выползают из подземных нор дождевые черви. И еще ей почудилось, будто пахнуло в лицо теплом от многих собравшихся вместе людей. Громко квакали лягушки, трещали цикады. Безветренная, тихая ночь — в пору дождей бывают иной раз такие ночи. На ворота обрушился новый град ударов.
Свет фонаря выхватил из темноты несколько человеческих лиц и тут же погас.
«Не моя печаль», — сказала себе Дамиана Сиснерос и захлопнула окно.
— Я слышал, Дамасио, тебя разбили. Как ты до этого допустил?
— Вам неправду сказали, хозяин. И сам я цел, и люди мои целехоньки. Со мной сейчас прибыло семьсот человек, да еще по разным местам сотни две-три наберется. А что пала молва, так это вот почему. Ребята мои, которые из «старичков», соскучились, без дела сидя, а тут как раз возьми да и подвернись отряд голоштанников. У них-то и людей было всего ничего, ну, завязали перестрелку и напоролись: на поверку-то там армия целая стояла. Вильисты. Слыхали небось?
— А откуда они?
— С севера. Где пройдут, так будто после урагана: камня на камне не оставляют. И цель они себе поставили, по всему судя, такую: в каждом месте побывать, ни одного города стороной не обойти. Людей у них — гибель. И сильны, этого не отнимешь.
— Вот бы ты к ним и присоединился. Я же тебе говорил: присоединяйся к тому, кто сильней.
— А я уже с ними.
— Зачем же ты приехал?
— Деньги нужны, хозяин. Устали мы одно мясо жрать. Глаза бы на него не смотрели. А в долг провианта не добудешь. Мы и подались к вам. Дайте нам денег на довольствие, а то ведь прямо хоть народ иди разоряй. Оно конечно, где-нибудь подальше от наших мест мы бы и сами не прочь налететь да амбары почистить. А тут — несподручно, у всех родня кругом, своих-то совестно грабить. Вот дело какое получается. Денег нам надо. Мы бы хоть маиса на лепешки и перцу-чиле прикупать стали. Обрыдло нам мясо-то лопать.
— Вот ты как теперь со мной заговорил, Дамасио?
— Ничего такого я вам не сказал, хозяин. Я ведь не ради своей корысти — я о ребятах пекусь.
— Это, конечно, хорошо, что ты о своих людях заботишься. Но только деньги добывай-ка уж где-нибудь в другом месте, не у меня. С меня взятки гладки: я вам свое выдал. Советовать тебе тоже, конечно, дело не мое, какой уж из меня советчик, но почему бы твоему отряду не захватить Контлу? Не приходило на ум? Для чего ж ты тогда пристал к революции? Будешь выпрашивать милостыню — останешься в дураках. Уж лучше бы тебе дома сидеть, возле жениной юбки, да цыплят разводить. Мало ли городов? Любой бери, все в твоей власти. Ты каждый день головой рискуешь. Какого же черта? Пусть и другие чем-нибудь пожертвуют. В Контле богачей как собак нерезаных. Вот и пускай с тобой поделятся. Или, может, они думают, ты к ним нянькой приставлен, чтобы цацкаться с ними и всю жизнь оберегать ихние кошельки? Нет, Дамасио. Дай им почувствовать, что ты не в бирюльки с ними играешь и не шуточки шутишь. Не церемонься, тряхни их как следует, посмотришь, деньги на тебя дождем посыплются.
— Что ж, попробуем, хозяин. Надоумили, спасибо. От вас всегда что-нибудь дельное услышишь.
— Желаю успеха.
Педро Парамо смотрел на уезжающих. Сотрясая топотом землю, пронеслась мимо на рысях темная масса неразличимых во мраке коней. Пахнуло в лицо конским потом и пылью. И снова вспыхнули в воздухе, скрещиваясь и расходясь, огни светляков — отряд ускакал. Педро стоял один — огромный, крепкий, как заматерелый дуб. Но с начинающей загнивать сердцевиной.
Он думал о Сусане Сан-Хуан. И о девочке, от которой только что вышел. Он даже не успел ее как следует распробовать. Дрожащее от страха полудетское тельце. А как колотилось у нее сердце — вот-вот выскочит изо рта. «Плоти-то в тебе, — сказал он ей, — на разок куснуть». И он подгреб ее под себя, пытаясь обратить это хрупкое тело в желанную плоть Сусаны Сан-Хуан, женщины, которая, как видно, не была создана для этого грешного мира.
Потревоженный рассветом день просыпается, лениво потягивается, с трудом разлепляя глаза. Старуха земля сонно зевает, выдыхая клубы тумана, вздрагивает от предутреннего холода и, наконец, стряхивает с себя темноту ночи.
— Ночь — гнездилище всех пороков, верно, Хустина?
— Да, Сусана.
— Это и в самом деле так?
— Наверно, так, Сусана.
— Тогда и жизнь тоже, вероятно, грех. Правда, Хустина? Прислушайся. Слышишь? Это земля скрежещет зубами.
— Нет, Сусана, я ничего не слышу. Ведь я не отмечена судьбой, как ты.
— Ты была бы поражена, да, ты не могла бы прийти в себя от изумления, если бы услышала то, что слышу я.
Хустина продолжала приводить комнату в порядок. Она тщательно вытерла тряпкой мокрые доски пола. Вылила остатки воды из разбитой вазы, подобрала рассыпавшиеся цветы, бросила осколки стекла в ведро с водой.
— Ты много убила птиц в своей жизни, Хустина?
— Много, Сусана.
— И тебе их не было жалко?
— Было, Сусана.
— Так чего же еще ты ждешь, чтобы умереть?
— Смерти, Сусана.
— Не беспокойся, она себя ждать не заставит.
Сусана лежала на высоко взбитых подушках. Беспокойный взгляд ее перебегал с одного предмета на другой, ни на чем не задерживаясь. Руки были сложены на животе, прижаты к нему оберегающим и защищающим жестом. Ей чудилось, будто в воздухе, над головой у нее, звенит и всплескивает, как от взмахов чьих-то невидимых, легких крыльев. Где-то скрипело колодезное колесо, доносились еще какие-то шумы, голоса — обычные звуки пробуждающегося дня.
