Стефан Жеромский - Сизифов труд
Однажды, войдя в класс, господин преподаватель Лейм увидел написанную на доске фамилию Боровича и рядом – обвинение: «Все время громко говорит по-польски».
Лейм внимательно и довольно долго читал эту надпись, которую ему случилось видеть впервые, затем обратился к классу и спросил:
– Кто дежурный?
– Я, – сказал толстощекий мальчик по фамилии Макович.
– Это ты написал, что Борович все время громко говорит по-польски?
– Да, я. Он, господин учитель, все время орет по-польски и дерется.
– И с тобой дерется?
– Я первый не начинаю! Пусть все скажут! Он пришел и говорит: «Отдай мне зеленую обложку…» Я ему не отдал, потому что это не его обложка, а моя, а он за это пнул меня в живот…
– Борович за то, что разговаривает по-польски, остается на два часа без обеда… – внушительно и громко сказал Лейм и поднялся на кафедру. Усевшись на стул, он развернул журнал и устремил глаза на какую-то пустую страницу.
Над классом навис страх и такая тишина, что не слышно было дыхания. Все понимали, что «старик» взбешен. Все повторяли про себя исключения, вспоминали окончания склонений и пересказывали топорные сентенции переводов. Учитель медленно поднял глаза и сказал:
– Борович.
Марцинек схватил книжку с латинскими переводами Шульца, маленькую тетрадку «избранных» слов и, нетвердо держась на ногах, двинулся к кафедре. Остановившись у самого подножия ее, он поклонился, качнув корпусом и шаркнув ногой, и стал читать русские фразы и переводить их на латынь. Таким образом уведомив слушателей на языке русских и римлян, что под тенью высокого дуба приятно отдохнуть, что искусство долговечно, а жизнь коротка, он был прерван Леймом, который сказал:
– За то, что громко разглагольствуешь в классе по-польски, ты остаешься на два часа без обеда – слышишь?
– Слышу, господин учитель, – сокрушенно сказал Борович.
– Зачем ты дерешься с Маковичем?
Марцинек опустил глаза и сделал благочестивое лицо. При мысли о двух часах «без обеда» у него слезы подступили к горлу, но вдруг он заметил, что одна из пуговиц на учительских «невыразимых» не застегнута, и тотчас ощутил огромное облегчение.
– Никогда не дерись с Маковичем, – громко и сурово говорил между тем Лейм, – не подходи к нему, не проси у него никогда этих ею паршивых обложек!..
Услышав столь необычное в устах господина Лейма слово «паршивые», Марцинек взглянул на него, и у него осталось какое-то странное впечатление. Преподаватель смотрел на него острым, загадочным взглядом. Марцинеку показалось, что этот взгляд стыдится его скромной особы и вместе с тем беспощадно издевается над нею.
Насколько преподаватель Лейм умел держать во время урока класс в узде и одним своим появлением водворять мертвую тишину в толпе юных головорезов, настолько Илларион Степанович Озерский, учитель русского языка, не имел этой власти ни на грош. Это был неуклюжий толстяк, с голым, как колено, черепом, с обвисшими щеками, вздернутым носом и рыбьими глазами. Огромный живот он таскал на коротких ногах, которые самым смешным образом заплетались под этой тяжестью. Иллариону Степановичу никогда не удавалось миновать ни одной лужи, и он ходил до щиколоток забрызганный грязью. Его фрак вечно был вымазан мелом, а пуговицы выкрашены чернилами, – дело благодарных воспитанников. Едва он входил в класс, как его встречал адский залп криков, к тому же польских криков, и это его – учителя и сеятеля русской речи. В классе свистели, топали, двигали скамьями, играли на губных гармониках, звонили в маленький колокольчик, что могло привести в ярость самого спокойного человека; учили вслух заданное к следующему уроку и вели оживленные разговоры на самые разнообразные темы. Илларион Степанович не пытался ни ловить играющих на гармониках, ни разыскивать звонарей, ибо по опыту знал, какие тяжкие последствия влечет за собой подобное усердие.
Был однажды случай, когда он кинулся с кафедры в проход между партами, точно заметив, откуда непрестанно слышался звон. Кто мог предположить, что этот звон своего рода приманка? Устремившись между скамьями к виновнику, Илларион вдруг рухнул, как подрубленный кедр, не заметив, что от скамьи к скамье был протянут крепкий шпагат, каким обвязывают головы сахара. Это называлось «ловлей льва в сеть на приманку».
Впрочем, скандалы в первом классе не выходили за пределы известного, традиционного в своем роде шаблона. Подлинную изощренность в истязании «калмыка» проявляли классы постарше – второй, третий и четвертый. Особенно боялся Илларион третьего класса. Он входил туда весь бледный; приближаясь к кафедре, взвешивал и изучал каждый свой шаг; прежде чем сесть на стул, исследовал, не выломаны ли ножки, ощупывал классную доску, не свалится ли она ему во время урока на голову, всматривался в потолок, не закапает ли оттуда на его лысину вода, заглядывал в ящички стола, не выскочат ли оттуда крысы, и т. д. Во время пребывания в классе Озерского вообще не бывало урока. Он, правда, что-то говорил, излагал русскую грамматику или главу из всеобщей истории, но ни одна живая душа этого не слышала. Могло показаться, что учитель помешался и говорит сам с собой.
Если он вызывал по журналу кого-нибудь отвечать урок, то на середину всегда выходила одна и та же личность и в любую пору года отвечала один и тот же отрывок. В третьем классе, например, «специалистом по калмыку» был ученик Бялек, который весь год рассказывал какую-то чушь о том, как русская княгиня Ольга связала воробьям хвосты и сожгла какой-то город «Искоростень». Иногда Илларион начинал истерически кричать:
– Я тебя, болван, спрашиваю о Карле Великом! О княгине Ольге я от тебя слышал уже шестьсот раз!
Тогда опрокидывались парты, начиналась свалка между учениками и в конце концов в класс врывался грубиян инспектор, чтобы посадить кого-нибудь из зачинщиков в карцер, но при этом резко обругать и самого Иллариона. Озерский был образованным человеком. Он владел несколькими языками, а в восьмом классе прекрасно объяснял произведения Пушкина и Гоголя. Но до такой степени опустился, что никогда не мог попасть из города домой. Почти каждый день ему случалось, встретив на улице кого-нибудь из учеников, взывать к нему:
– Ты, как там тебя?… Где живет учитель Озерский?
– Ну да! Ведь вы сами учитель Озерский.
– Это ничего не доказывает, тебя об этом не спрашивают. Веди меня ко мне на квартиру!..
В первом классе преподавали также и польский язык. Это был предмет необязательный. Учителем этого «местного языка» был некий Штеттер, человек образованный, но пребывающий в таком вечном страхе за свою должность, что, собственно, ничему не учил. Он был обременен многочисленным семейством; несколько его мальчиков посещали мужскую, а несколько девочек – женскую гимназии, и, вероятно, опасения за их судьбу мешали Штеттеру учить хотя бы писать без ошибок. В старших классах бедняга еще решался иной раз на какое-нибудь упоминание о польской литературе, но говорил это с таким испуганным лицом, что вызывал лишь смех.
В первом классе уроки польского языка происходили четыре раза в неделю в очень неудобное время – с восьми до девяти утра. Зимой в эти часы было еще темно и холодно. Мальчики сидели съежившиеся, сонные; учитель кутался в енотовую шубу и дремал с открытыми глазами, между тем как вызванные к доске переводили из хрестоматии Дубровского тошнотворные, как лакричный отвар, отрывки. После прочтения и перевода на русский язык заданного отрывка наступал разбор его, производимый по-русски. В течение всего урока учитель не говорил ни одного слова по-польски и лишь неохотно поправлял фактические ошибки. Ученики рассматривали этот предмет как невыносимую каторгу. «Польский» был урок в сто раз скучнее чистописания и закона божия, потому что, кроме всего прочего, маленькие лентяи чуяли в воздухе презрение, тяготеющее над этим злополучным предметом. Отметки по польскому языку никого не интересовали, учитель Штеттер в сознании учеников никак не шел в сравнение с преподавателем арифметики или латыни. К нему относились пренебрежительно, как к чему-то совершенно ненужному и нестоящему, он был как пятая спица в колеснице.
Учитель Штеттер и сам. если не считал, то до известной степени чувствовал себя назойливым бедным родственником в этой гимназии, поскольку преподавал такой неблагонадежный предмет. В весеннее время, когда по крайней мере половина учеников удирала с его уроков, предпочитая игру в мяч переводам из Дубровского и отрывкам из сочинения, озаглавленного «Грамматика польского языка, составленная по Иванову Михаилом Грубецким», – он не протестовал против этих наглых побегов. Его сонные глаза прекрасно видели ускользающих украдкой мальчуганов, но и в эти минуты смотрели равнодушно, апатично, небрежно. Лишь иногда в них сверкала искра странно скорбной насмешки… Как только, однако, в коридоре слышались шаги, с лица Штеттера исчезало даже выражение сонливости, и он не в силах был скрыть боязнь. Иногда казалось, что от страха перед директором он втиснется в каменную стену и исчезнет в ней.
