Френсис Фицджеральд - Больше чем просто дом (сборник)
— Я согласен, — сказал он.
Риккеры арендовали для бала танцевальный зал отеля «Миннекада». Их грязные, добытые бесчестными путями деньги обернулись целым лесом пальм, цветов и вьющихся декоративных растений; два оркестра играли в беседках, освещенных множеством фонариков-светлячков; разноцветные лучи скользили по полу и стенам, отблескивали на рядах темных бутылок в буфете. Когда прибыла компания Форреста, официальная встреча гостей еще не закончилась, и Форрест встал в очередь, мрачно ухмыльнувшись при мысли, что вот сейчас он пожмет руку Чонси Риккеру. Но, едва увидев Алиду и встретив ее открытый взгляд, он забыл обо всем остальном.
— Я здесь по любезному приглашению вашего брата, — сказал он.
— Очень приятно, — ответила она с рассеянной вежливостью, вроде бы нисколько не впечатленная его появлением.
Готовясь далее представиться ее родителям, он оглядел зал и с изумлением заметил среди гостей свою сестру. Затем в толпе одно за другим замелькали знакомые лица: здесь собралась практически вся золотая молодежь, бывшая на прочих рождественских балах. Внезапно он обнаружил себя стоящим лицом к лицу с Алидой; церемония приветствий завершилась. Алида смотрела на него вопросительно и слегка насмешливо.
И он повел ее к центру зала с высоко поднятой, хотя и слегка кружащейся головой. Еще накануне он и подумать не мог, что будет не только присутствовать на балу Чонси Риккера, но и открывать этот бал первым танцем.
III
Поутру его первым воспоминанием был поцелуй с Алидой; следующим было чувство глубокого стыда за свое поведение прошлым вечером. Боже правый, да ведь он был душой компании, он задавал тон всему веселью! С той минуты, как он вывел Алиду на первый танец, не реагируя на удивленные и заинтригованные взгляды приятелей, его охватил и уже не отпускал до конца вечера какой-то отчаянный, безрассудный порыв. Он раз за разом танцевал с Алидой Риккер, пока один из друзей не поинтересовался, что скажет по этому поводу Джейн.
— А Джейн что за дело? — раздраженно ответил он. — Мы с ней не помолвлены.
Однако он счел нужным подойти к своей сестре и спросить, как он, по ее мнению, выглядит.
— С виду ты в порядке, — сказала Элеонора, — но если не уверен, больше не пей.
И он больше не пил, внешне оставаясь вполне корректным, хотя в груди его бушевали и рвались наружу страсти. Улучив момент, он сел на кушетку рядом с Алидой Риккер и заявил, что любит ее вот уже много месяцев.
— И все эти месяцы я каждый вечер думал о тебе перед сном, — соврал он слегка дрогнувшим голосом. — Я боялся с тобой встретиться, боялся заговорить. Когда я видел тебя издали в лучах солнца, как будто плывущей в золотой колеснице, этот мир казался мне достойным того, чтобы в нем жить.
После двадцати минут таких речей Алида сама поверила в свою исключительность и неотразимость. Утомленная и счастливая, она под конец сказала:
— Хорошо, ты можешь меня поцеловать, если хочешь, но это не будет ничего значить. Сейчас я не в том настроении.
Однако у Форреста настроения хватало на них обоих, и он поцеловал ее так, словно они стояли перед алтарем. Чуть позже, прощаясь с мистером Риккером, он вполне искренне поблагодарил его за лучший вечер из всех, какие видел в своей жизни.
Когда Форрест проснулся, был уже полдень. Он как раз пытался принять сидячее положение, когда к нему вошла Элеонора, одетая в домашний халат.
— Как себя чувствуешь? — спросила она.
— Ужасно.
— А как насчет твоих слов в машине, на обратном пути? Ты и вправду хочешь жениться на Алиде Риккер?
— Только не этим утром.
— И то ладно. Предупреждаю: родители в бешенстве.
— Почему? — задал он явно лишний вопрос.
— Потому что мы оба там были. Папе уже сообщили, что ты открывал бал. Я им сказала, что меня чуть не силой затащили туда подруги, и все бы сошло, но ведь там был и ты!
Одевшись, Форрест спустился к воскресному обеду. В первые минуты над столом висело тяжелое, сердитое, выжидательное молчание. Наконец Форрест его нарушил:
— Ну вот, мы побывали на вечеринке у Аль Капоне и очень недурно повеселились.
— Я в курсе, — сухо заметил Пирс Уинслоу; миссис Уинслоу промолчала.
— Там были все, включая Кейев, Шванов, Мартинов и Блэков. Отныне Риккеры — столпы нашего общества, и все двери для них открыты.
— Только не эта дверь, — сказала его мать. — Ноги их не будет в этом доме. — Она помолчала. — Ты собираешься что-нибудь есть, Форрест?
— Нет, спасибо… То есть да, спасибо, я уже ем. — Он осторожно заглянул в свою тарелку. — Эта девушка очень мила. И по манерам с ней не сравнится ни одна девчонка в городе. Если бы сейчас все было так, как до войны…
Он умолк, сам не зная, что, собственно, хотел сказать. Лишь одно он сейчас знал твердо: с этого дня избранный им путь расходился с тем, по которому всю жизнь следовали его родители.
— До войны этот город больше напоминал деревню, — сказала старая миссис Форрест.
— Форрест имел в виду Мировую войну, а не Гражданскую, — пояснила Элеонора.
— Но остаются принципы, которым изменять нельзя, — сказал Пирс Уинслоу.
В следующий момент он и Форрест одновременно вспомнили историю с Кеннеморским клубом, и Уинслоу-старший, не выдержав, вспылил:
— Когда люди начинают запросто ходить в гости к осужденным преступникам, сразу понимаешь: с этими людьми что-то неладно.
— Не стоит поднимать эту тему во время еды, — быстро сказала миссис Уинслоу.
Около четырех пополудни Форрест у себя в комнате снял телефонную трубку и набрал номер.
— Мисс Риккер дома?.. Привет, это Форрест Уинслоу.
— Как ты там?
— Еле жив. А вчера все было здорово.
— Неужели?
— Даже слишком здорово. Чем ты сейчас занята?
— Привожу в чувство двух несчастных пьянчуг.
— А меня не приведешь в чувство за компанию?
— Конечно. Приезжай сюда.
Два перепивших накануне молодых человека могли только стонать и заводить патефон, слушая сентиментальные песенки, но в конце концов они убрались восвояси. В камине плясали языки пламени, за окнами продолжался день, а Форрест прихлебывал свой чай с ромом.
— Итак, мы наконец-то встретились, — сказал он.
— Задержка была по твоей вине.
— А всё эти дурацкие предрассудки, — посетовал он. — Это очень консервативный город, а прошлое твоего отца…
— Я не собираюсь обсуждать с тобой моего отца.
— Извини. Я только хотел сказать, что был глупцом, так долго оттягивая наше знакомство из-за какого-то нелепого предубеждения. И наконец решил поверить своим чувствам, а не чужим словам.
Она внезапно встала:
— До свидания, мистер Уинслоу.
— Что? Почему?
— Потому что ты действительно глупец, если приходишь сюда с таким видом, будто делаешь мне одолжение. А напоминать мне об отцовских грехах после нашего гостеприимства — это попросту неприлично.
Он также поднялся, совершенно сбитый с толку:
— Но я не это имел в виду. Я же признал, что вел себя глупо и презираю себя за это. Прошу тебя, не сердись.
— Тогда оставь этот снисходительный тон.
Она опустилась в кресло. Через комнату прошла ее мать, мельком бросив на Форреста недовольный и подозрительный взгляд. Однако ее появление сыграло и позитивную роль, объединив их как соучастников некоего заговора, после чего они еще долго и откровенно беседовали.
— Мне давно пора быть наверху и переодеваться к выходу.
— А я должен был уйти еще час назад, но никак не могу.
— Вот и я никак не могу расстаться.
К тому времени они уже далеко зашли во взаимных признаниях, а в дверях обменялись страстным поцелуем, и Форрест отправился домой, твердо настроившись сжечь за собой все мосты благопристойности.
Главное произошло пару недель спустя, в припаркованной машине, под звуки завывающей снаружи метели. Потом он еще долго и многословно изливал свои чувства, а она, лежа на его груди, только шептала:
— Да, и я тоже… и я тоже…
Семья Форреста уже знала, где он пропадает по вечерам; и в его отношениях с родителями день ото дня нарастал леденящий холод. Однажды утром миссис Уинслоу сказала:
— Сынок, ты же не собираешься губить свое будущее из-за девицы, которая тебя не стоит? Я думала, ты интересуешься Джейн Дрейк.
— Оставь меня в покое. Я не хочу об этом говорить.
Но он мог лишь на какое-то время отсрочить развязку. Наступил февраль с морозными, волшебно искрящимися днями и кристальной прозрачностью звездных ночей. Небо над городом походило на свод гигантского ледяного храма, в котором запах меховых одежд заменял фимиам, а яркий румянец на щеках — пламя на северном алтаре. Форреста переполняло языческое ликование, восторг перед великолепием родной природы. Любовь заново открыла ему этот чудесный мир, в котором он хотел бы остаться навсегда.
