Эрнест Хемингуэй - За рекой, в тени деревьев
– На следующее утро нам сообщили, что немцы укрепились в ряде мест, стянули на Мон-Валерьен артиллерию, а по улицам шныряют танки. Кое-что тут было правдой. К тому же нам приказали не торопиться, так как город полагалось взять генералу Леклерку. Я послушался приказа и стал продвигаться как можно медленнее.
– А как это делается?
– Откладываешь атаку часика на два и потягиваешь шампанское, кто бы тебе его ни подносил – патриоты, коллаборационисты или просто болельщики.
– Но неужели там не было ничего потрясающего или величественного, как пишут в книгах?
– Конечно, было. Сам город. Народ был вне себя от счастья. Старые генералы расхаживали по улицам в изъеденных молью мундирах. Да мы и сами радовались, что нам не пришлось драться.
– Неужели вам совсем не пришлось драться?
– Всего три раза. Да и то не по-настоящему.
– Всего три раза, чтобы взять такой город?
– Дочка, мы двенадцать раз вступали в бой от Рамбуйе до Парижа. Но настоящих боев было только два. В Тус-сю-ле-Нобль и в Лебюке. Остальное было просто приправой. Мне, в общем, и не надо было драться, если не считать этих двух стычек.
– Расскажи, как дерутся.
– Скажи, что ты меня любишь.
– Я люблю тебя, – сказала девушка. – Если хочешь, можешь напечатать об этом в «Gazzetino». Я люблю твое жесткое, сухое тело и твои странные глаза – я их боюсь, когда они злеют. Я люблю твою руку и все твои раны.
– Теперь и я должен сказать тебе что-нибудь очень хорошее. Во-первых, я люблю тебя.
– А почему бы тебе не купить хорошего стекла? – спросила вдруг девушка. – Мы можем вместе съездить в Мурано.
– Я ничего не понимаю в стекле.
– Я могу тебя научить. Вот было бы весело!
– В нашей бродячей жизни не обзаводятся венецианским стеклом.
– Ну а когда ты выйдешь в отставку и поселишься здесь?
– Тогда и купим.
– Я бы хотела, чтобы это было сегодня.
– Я тоже, но сегодня это сегодня, а завтра я поеду на охоту за утками.
– А мне можно поехать с тобой на охоту?
– Если Альварито тебя пригласит.
– Я могу заставить его меня пригласить.
– Сомневаюсь.
– Невежливо сомневаться в том, что говорит твоя дочка, она уже слишком взрослая, чтобы лгать.
– Ладно, дочка. Беру свои слова обратно.
– Спасибо. За это я не поеду и не буду вам мешать. Я останусь в Венеции и пойду к мессе с мамой, и ее теткой, с моей теткой, а потом навещу своих бедняков. Я ведь единственная дочь, и у меня много обязанностей.
– Меня всегда интересовало: что делаешь ты целый день?
– Вот это я и делаю. А потом попрошу горничную помыть мне голову и сделать маникюр.
– Но ведь будет воскресенье.
– Тогда я займусь этим в понедельник. А в воскресенье прочту все иллюстрированные журналы, и самые неприличные тоже.
– Может, там будет фотография мисс Бергман. Ты все еще хочешь быть на нее похожа?
– Уже нет, – сказала девушка. – Я хочу быть похожа на самое себя, только много, много лучше, и я хочу, чтобы ты меня любил. И еще, – добавила она вдруг, глядя на него прямо и не таясь, – я хочу быть такой, как ты. Можно мне сегодня быть такой, как ты?
– Конечно. И спасибо, что ты больше не просишь рассказывать про войну.
– Ну, ты должен мне потом рассказать!
– Должен? – переспросил полковник, и в его странных глазах сверкнула такая жестокая решимость, словно неприятельский танк навел на него жерло своей пушки.
– Ты, дочка, кажется, сказала «должен»?
– Да. Но не в том смысле. А если я не так сказала, прости. Я хотела сказать – пожалуйста, расскажи мне попозже еще какую-нибудь настоящую историю про войну. И объясни мне, пожалуйста, то, чего я не понимаю.
– Можешь говорить «должен», дочка. Черт с ним! Он улыбнулся, и глаза его опять подобрели, хотя – он это знал и сам – они никогда не бывали совсем добрыми. Но тут уж ничего не поделаешь, он и так старался быть поласковей со своей последней, настоящей и единственной любовью.
– Честное слово, дочка, я не возражаю. Право же, нет. Я знаю, что такое отдавать приказы, и в твои годы сам это любил.
– Но я вовсе не хочу приказывать, – сказала девушка. Хоть она и приняла решение не плакать, в глазах у нее стояли слезы. – Я хочу тебе подчиняться.
– Знаю. Но и приказывать тебе тоже хочется. В этом нет ничего дурного. Такие, как мы, без этого не могут.
– Спасибо за «такие, как мы».
– Мне это было совсем нетрудно… – сказал полковник. И добавил: – Дочка.
В эту минуту к их столику подошел портье.
– Извините, – обратился он к полковнику. – Там пришел какой-то человек – кажется, ваш слуга, сударыня, – с довольно большим пакетом для полковника. Оставить пакет в камере хранения или послать наверх, к вам в номер?
– Ко мне в номер, – сказал полковник.
– Пожалуйста, давай посмотрим здесь, – попросила девушка. – Нам ведь все равно, что скажут другие?
– Разверните его и принесите сюда.
– Слушаюсь.
– А потом отнесите поосторожней ко мне и запакуйте как следует к двенадцати часам завтрашнего дня. Я возьму его с собой.
– Слушаюсь, полковник.
– Тебе хочется на него посмотреть? – спросила девушка.
– Очень, – ответил полковник. – Gran Maestro, пожалуйста, еще бутылку редерера и, прошу вас, поставьте стул так, чтобы мы могли поглядеть на портрет. Мы страстные поклонники живописи.
– Больше редерера не заморожено, – сказал Gran Maestro. – Но если хотите, есть перье-жуэ.
– Несите его сюда, – сказал полковник и добавил: – Пожалуйста. – Он обратился к девушке: – Я не привык говорить с людьми, как Джорджи Паттон. Не вижу в этом нужды. К тому же Джорджи Паттон умер.
– Бедняга.
– Да, и был беднягой всю жизнь. Хотя денег у него куры не клевали, да и танков была уйма.
– Тебе не нравятся танки?
– Да. Не столько танки, сколько те, кто в них сидит. Броня превращает людей в наглецов, а это первый шаг к трусости, к настоящей трусости. Может, тут виновата еще и боязнь пространства.
Он взглянул на нее, улыбнулся и пожалел, что заговорил о вещах, которые ей непонятны. У нее был вид неопытного пловца, который привык плавать на мелком месте, у отлогого берега, и вдруг не чувствует больше дна под ногами; он постарался ее ободрить:
– Прости меня, дочка. Я часто бываю несправедлив. И все же в том, что я говорю, больше правды, чем в генеральских мемуарах. После того как человек получит генеральскую звезду или несколько звезд, правда становится для него такой же недосягаемой, как святой Грааль для наших предков.
– Но ведь ты и сам занимал генеральскую должность.
– Не бог весть как долго, – сказал полковник. – Капитаны – вот кто знает настоящую правду и может ее рассказать. А кто не может, тех надо разжаловать.
– А меня ты разжалуешь, если я солгу?
– Смотря по тому, о чем ты будешь лгать.
– А я не собираюсь лгать о чем бы то ни было. Я не хочу, чтобы меня разжаловали. Это звучит так страшно.
– Еще бы, – сказал полковник. – Тебя отошлют в тыл вместе с рапортом в одиннадцати экземплярах – и все одиннадцать я подпишу собственноручно.
– А ты многих разжаловал?
– Порядочно.
В бар вошел портье; он нес портрет в большой раме, лавируя между столиками, как яхта, поднявшая слишком много парусов.
– Возьмите два стула и поставьте их вон туда, – сказал полковник младшему официанту. – Смотрите, не заденьте холст. И придерживайте портрет, не то он упадет. – Повернувшись к девушке, он заметил: – Раму надо будет сменить.
– Знаю, – сказала она. – Но я ее выбирала. Увези его без рамы, а на будущей неделе мы купим другую, получше. А теперь смотри на портрет. Не на раму. Смотри. Говорит он что-нибудь обо мне или нет?
Портрет был хорош – не ремесленный, не холуйский, не манерный и не архисовременный. Вот так бы, наверно, писали наших возлюбленных Тинторетто или, на худой конец, Веласкес, если бы жили среди нас. Однако это не было подражанием ни тому, ни другому. Просто великолепный портрет – они еще попадаются в наше время.
– Поразительно, – сказал полковник. – Вот молодец! Портье и младший официант держали портрет, заглядывая сбоку. Gran Maestro не скрывал своего восхищения. Двумя столиками дальше сидел американец и пытался определить своим журналистским глазом, кто написал этот портрет. Ко всем остальным портрет был повернут тыльной стороной.
– Поразительно, – сказал полковник. – Но ты не можешь делать мне таких подарков.
– Я его уже тебе подарила, – сказала девушка. – Хотя я знаю, что волосы у меня никогда не доставали до плеч.
– А мне кажется, что доставали.
– Если хочешь, я попробую их отрастить.
– Попробуй, – сказал полковник. – Ах ты, чудо мое. Я так тебя люблю. Тебя и ту, что там, на холсте.
– Можешь сказать это громко. Я уверена, что официантов ты не удивишь.
– Отнесите холст наверх, в мой номер, – сказал полковник портье. – Большое спасибо, что вы его нам показали. Если цена будет сходная, я его куплю.
