Ванда Василевская - Земля в ярме
Она добежала. Над прудом было уже черно от народа. Перед ней расступились. И словно сквозь шпалеры она проскочила к самой воде.
За ворохом хвороста, неподалеку от акации, над отмелью маленького заливчика лежал на траве обнаженный труп. Старуха покачнулась и со стоном опустилась на землю. Она ощутила под руками ледяной холод мертвых ног. Точно слепая, щупала она эти ноги, широко раскинутые руки, изуродованное лицо и сгустки крови в мокрых, полных ила волосах. Она знала, что это Стефан. Знала с самого начала, с вечера первого дня, что случилось что-то страшное. Туман рассеялся, и она увидела лицо сына. Широко открытые стеклянные глаза, и черный, как чугун, живот, и синие полосы на груди, и запекшуюся кровь на голове.
— Только я поворотил лошадь, давно уж собирался захватить этот хворост, гляжу — плавает! «Господи Исусе, думаю, теленок утонул, что ли» Вдруг, гляжу, вон оно что! Я думал, так и кончусь на месте, — в сотый раз рассказывал крестьянин из Лишек.
— Утонул, что ли?
— Ну да, утонул! Убит, видно же!
На людей пахнуло холодом. Кто-то подошел к телеге, взял рядно и прикрыл труп. Зелинская сидела на траве, мертвыми, остекленевшими глазами глядя на синие пальцы, виднеющиеся из-под рядна.
— За старостой сбегать!
— Он уже знает. Сейчас тут будет.
— В полицию дать знать!
— Это уж староста.
Белый, как стенка, запыхавшийся староста уже шел лугом. Он приподнял рядно и внимательно осмотрел труп.
— Кто нашел?
— Мартына. За хворостом приехал.
— Только я поворотил лошадь, давно уж хотел этот хворост забрать, гляжу, плавает…
Староста не слушал.
— Дня два уж, наверно, в воде лежал.
— И как только его раньше никто не нашел…
— Да кто ж сюда ходит? Мальчонки рыбу удить или выкупаться кто…
— С каких пор его дома не было? — обратился староста к Зелинской, но она не слышала. Ни старосту, ни кого другого. Только этот непрестанный ужасающий гул в голове, этот грохот огромных молотов, раскалывающих виски.
Объяснения поторопились дать другие.
— Со вторника.
— Правда, правда, и ко мне она прибегала в среду.
— Акурат во вторник и было! Только что с ним могло случиться?
— Нешто не видите? Избит весь.
— Вся голова почернела от крови.
— Боже мой милостивый, такой молодой паренек, — вздыхали бабы. — И что теперь с ихним хозяйством, Зелинских-то, будет?
— Старик ведь работать не может.
— А остальные все — мелюзга.
— Забрали бы вы Зелинскую отсюда.
— Куда! Я уж уговаривала, женщина и не понимает, что кругом делается.
— Окаменела.
Из деревни набиралось все больше народу. Мартына в сотый раз рассказывал, как было дело, и его в сотый раз слушали, будто впервые.
— И кто бы это, милые, скажите, кто?
— Может, у кого на него злоба была?
— Куда! Парень смирный, за девушками не бегал, не пьяница, не буян, не табачник.
— И что только на свете творится!
Лесяк вдруг подошел к трупу и, приподняв угол рядна, внимательно осмотрел ноги покойника.
— Ишь какие пальцы, поглядите-ка.
— Рыбы объели, что ли?
— Какие рыбы! Пальцы разорваны, страх глядеть!
— Ну, так кто же, коли не рыбы?
— Не рыбы, а собаки, — странным, не своим голосом сказал Владек Лесяк. И все вдруг примолкли. Ледяное дуновение пронеслось над толпой.
— И верно, собаки, — подтвердил старый Чапля. — С хорошими клыками собаки.
Люди не глядели друг другу в глаза, избегали взглядов друг друга. Это уже было что-то, и говорило о многом. Быть может, обо всем.
— В полицию сообщить надо.
— Ясек, запрягай, поедем в участок, — распорядился староста.
— А его забрать в деревню.
— Нельзя ничего трогать, пока полиция не приедет. Пусть лежит, как лежал. Салинский, постерегите тут. Пусть хоть и до утра, а сидеть надо. Чтобы никто ничего не трогал. Все должно быть, как было. А вы, Мартына, лучше бы остались в деревне, для показаний.
— Верно, ведь Мартына нашел.
— Да ведь все видели то же, что и я, — запротестовал Мартына. — Плавал и плавал. Точнехонько такой, как и сейчас лежит.
Староста рассердился.
— Кто видел, тот видел, а нашли вы первый. Все должно быть по порядку, а ежели завтра в Лишки за вами посылать да второй раз сюда таскать, так вам же хуже, чем сейчас подождать.
Староста двинулся к деревне, а за ним стали постепенно расходиться и другие. Салинский уселся под акацией.
— Ишь ты, гляди, сколько тут камней!
— Кто-то набросал.
— Камней тоже не трогайте. Кто его знает, как оно было.
— Сдается, что вроде так, а не иначе.
— А ты не болтай языком, когда не знаешь! Ты видел? Не видел! А узнают, что говоришь, так еще и с тобой то же случится! — ополчилась на мужа толстая лавочница.
— А я сказал что-нибудь? Чего орешь? Ничего я не сказал…
— Недоставало, чтобы ты сказал! Придет полиция, пусть она и узнает. А твое дело сторона!
— Может, сторона, а может, и нет.
Зелинская сидела съежившись, глухая и слепая ко всему происходящему. Мерно раскачивалась взад и вперед. Люди приходили и уходили, в ужасе перешептывались, пытались приподнять рядно, но Салинский строго запрещал:
— Не трогать! Староста приказал, чтобы все оставалось, как было!
— Да никто и не трогает. Что вы так заважничали?
— Староста приказал, а не я.
— Подумаешь, староста!
В деревне весь день бурлило. Все взгляды невольно устремлялись в две стороны: к видимой как на ладони лесной сторожке, белым пятном выделяющейся в роще за лугами, и в другую сторону — туда, где возвышался остшеньский дворец.
— Раз свидетелей нет, никому ничего не сделают.
— А свидетелей нет. Откуда им взяться?
— Э, случалось, и свидетели были. А сделали когда что-нибудь тем? Как были, так и есть, так и будут…
— Ну, уж так вечно не будут.
— Небось они посильней тебя.
— Это еще видно будет.
— Либо будет, либо и нет.
Франек Стоковский, услышав крик и увидя бегущих к воде людей, сперва почувствовал облегчение, а потом — новый приступ страха. Сточковы мальчики звали его посмотреть — не решился. Он ходил, как помешанный, а ночью его терзали кошмары. Отец с трудом добудился его. В избе горела лампа.
— Франек, проснулся ты, наконец?
— Проснулся.
— Слушай да хорошенько! Дело серьезное. Ну, рассказывай, только всю правду, слышишь?
— Слышу.
— Да оставь ты мальчонку, — заступилась за сына Стоковская. — При чем тут он?
— Тихо! Слушай, Франек, только говори, как на духу, слышишь? Где ты был во вторник?
Мальчик затрясся всем телом. Жесткая отцовская рука тяжело легла на его дрожащие пальцы.
— Где ты был?
— В… в лю…пине…
— В каком люпине?
— В яшаковом.
— Повыше прудов?
— Да… да-а…
— Стефана видел?
— Ви…дел…
В избе стало смертельно тихо. Викта остановившимися глазами смотрела на брата.
— Господи Исусе! Господи Исусе! — тяжело дышала Стоковская.
— Кто еще там был?
Франек молчал.
— Глухой, что ли? Я тебя спрашиваю, кто там еще был?
— Лесники.
— Которые?
— Валер, Совяк и этот третий… не наш.
— Что они делали?
— Били…
— Стефана?
— Да-а.
— А почему ты раньше не говорил?
— Собаки…
— Господи Исусе, господи Исусе, — причитала Стоковская. — Вот уж угораздило тебя идти к пруду! Вот уж покарал нас господь!
— Молчи, глупая! — сурово прервал ее Стоковский. — Понимаешь ли ты, что это значит, когда свидетель есть? Кабы мальчонка раньше сказал, уже бы все по-иному было! Ну, видно, ему совесть покою не давала. Хоть во сне, да сказал.
— Испугался ребенок.
— А чего ж он людей не созвал? Они бы не дали.
— Да не кричи ты на него, еще заболеет! И то уж со вторника едва живой ходит. И удивляться нечему, дитя еще, а тут, не приведи господь… Господи Исусе, господи Исусе, так убить человека!
Стоковский торопливо приводил себя в порядок. За окном ночь уже белела.
— Вставай, Франек. Пойдем к старосте. Сташек, а ты беги на деревню. Пусть народ собирается.
— Да что ты затеял? Ох, Николай, Николай, смотри, как бы беды не вышло.
— Тихо! Ты бы лучше тоже побежала по избам, чтобы люди к старосте шли.
Дверь скрипнула. Звезды уже таяли в бледнеющем небе, темно-красная полоса запекшейся кровью залила восток. Где-то загоготали разбуженные гуси.
Староста сам открыл им двери. Выслушал.
— Подожду полицию. С самого утра должна быть.
— Нечего ждать. Полиция полицией, а пусть и люди все узнают.
— Беспорядки получатся.
— Пусть получатся. Не всякий день графские люди человека камнями убивают.
Староста трясущимися руками застегивал пояс штанов. В голове у него мутилось, не хватало сил протестовать, когда Стоковский вышел во двор и ударил в висящий перед крыльцом металлический круг. Раздался звучный гул, как на пожар, и понесся далеко над спящей деревней. Стоковский ударил еще и еще раз. Заскрипели двери, зазвучали голоса. Полуодетые, с соломой в растрепанных волосах люди сходились к старостовой избе, толпились все гуще. Слышался приглушенный ропот. Весть, сообщенная Виктой и старой Стоковской, уже разнеслась по деревне. Все понимали, к чему идет.
