Ясунари Кавабата - Снежная страна
Усевшись на свою постель аккуратно, чтобы не измять, Комако предложила Симамуре единственный дзабутон [Дзабутон – подушка для сидения (по-японски, на полу)].
– Ой, какая я красная! – сказала она, посмотревшись в зеркало. – Неужели я была такая пьяная?
Потом, пошарив на комоде, обернулась к Симамуре:
– Смотри, вот мои дневники.
– Как их много!
Комако взяла стоявшую рядом с дневниками оклеенную цветной бумагой шкатулку. Она была битком набита разными сигаретами.
– Все они помятые, я ведь сую их в рукав кимоно или за оби [Оби – декоративный пояс, надеваемый поверх кимоно], когда клиенты угощают. Помятые, но не грязные. И почти все сорта есть. – Упершись рукой о татами рядом с Симамурой, Комако разворошила содержимое шкатулки. – А спичек нет! Мне ведь они не нужны, курить-то я бросила.
– Неважно. Ты шьешь, да?
– Да, но никак не дошью. Очень уж много клиентов. Сейчас такой наплыв, все приезжают полюбоваться золотой осенью.
Отвернувшись, Комако убрала валявшееся перед комодом шитье.
Павлониевый комод с великолепным рисунком древесины и роскошная красная лакированная шкатулка, оставшиеся у Комако со времен Токио, сами по себе были все такими же нарядными, как там, в чердачной, похожей на ящик комнате на втором этаже дома учительницы, но здесь, среди старого хлама, они только еще резче подчеркивали всю убогость обстановки.
От лампочки к постели тянулся тонкий шнур.
– Дергаю за него и гашу, когда читаю в постели.
Играя этим шнуром и отчего-то немного смущаясь, Комако сидела чинно, как замужняя женщина.
– Ты как лиса-колдунья, собравшаяся замуж.
– Ой, и правда!
– И здесь ты должна провести целых четыре года?
– Ну, полгода уже пролетели. Пролетят и остальные.
Разговор все время угасал. Снизу, казалось, доносилось дыхание спящих, и Симамура поспешил подняться.
Закрывая за ним дверь, Комако высунула голосу, посмотрела на небо.
– Облачно… Да, золотой листве приходит конец.
…Багрянец листвы еще сохранился, Но падает медленный снег, Ибо хижина эта в высоких горах…
– Ну ладно, спокойной ночи!
– Я тебя провожу. До гостиницы.
Но Комако вместе с Симамурой поднялась в его номер.
– Ложись, хорошо? – сказала она и куда-то исчезла.
Вскоре вернулась с двумя стаканами, наполненными холодным сакэ [Сакэ – рисовая водка], и грубо сказала:
– Давай пей! Пей, слышишь?
– Где ты взяла? Ведь все уже спят.
– Я знаю, где взять.
Комако, видимо, уже успела выпить, когда наливала сакэ из бочки в стаканы. Она снова захмелела. Уставившись тяжелым взглядом на переливающееся через край сакэ, произнесла:
– Невкусно, когда его в темноте потягиваешь…
Симамура с легкостью опорожнил стакан, который Комако сунула ему прямо под нос.
От такой порции нельзя было опьянеть, но Симамура, видимо, промерз на улице, его вдруг замутило, хмель ударил в голову. Ему казалось, что он видит себя, как он бледнеет. Прикрыв глаза, он лег. Комако сначала растерялась, но тут же захлопотала, начала за ним ухаживать. Горячее женское тело вскоре принесло ему облегчение, он почувствовал себя, как ребенок, умиротворенный лаской.
Да и Комако была с ним какой-то робкой и нежной, словно он действительно был ребенком, а она – юной девушкой. Чуть приподнявшись на локте, она следила, как засыпает «ребенок».
Через некоторое время Симамура пробормотал:
– Хорошая ты девочка…
– Чем это я хорошая?
– Хорошая женщина…
– Да? А ты противный! Ну, что ты несешь? Да приди же в себя! – произнесла она отрывисто, словно швыряя слова, отвернулась и молча начала трясти его за плечи.
Потом прыснула.
– Никакая я не хорошая! Тяжело мне, уезжай, пожалуйста, домой. Ведь мне сейчас и надеть нечего – нового ничего нет. А мне хочется каждый раз приходить к тебе в другом вечернем кимоно. Но теперь ты уже все мои кимоно видел, больше у меня нет. А это у подруги одолжила. Ну что, плохая девочка, правда?
У Симамуры не было слов.
– Вот я какая, а вовсе не хорошая! – Голос Комако потускнел. – Когда я первый раз с тобой встретилась, подумала – неприятный, должно быть, человек… И верно – кто бы еще осмелился сказать такую дерзость?! Мне было действительно ужасно противно.
Симамура кивнул.
– Ты понимаешь, почему я до сих пор об этом молчала? Ведь если женщина вынуждена говорить такие вещи, это конец.
– Да нет, ничего…
– Да?..
Комако, погрузившись в себя, долго оставалась неподвижной.
Ее ощущения, ее женские переживания теплой волной омывали Симамуру.
– Хорошая ты женщина…
– А что значит – хорошая?
– Ну, женщина, говорю, хорошая…
– Смешной ты! – Она отстранилась от него, словно ей стало щекотно, уткнулась лицом в плечо, но вдруг приподнялась на локте, вскинула голову: – Нет, ты объясни, что это значит! Что ты имеешь в виду!
Симамура удивленно взглянул на нее.
– Скажи, из-за этого ты ко мне и ездишь?.. Только из-за этого?.. Значит, ты все-таки надо мной смеялся. Все-таки смеялся, значит!
Комако, побагровев, уставилась на Симамуру, словно призывая его к ответу. Потом от ее лица краска отхлынула, плечи затряслись от ярости, из глаз брызнули слезы.
– Обидно, обидно, до чего же обидно!
Она сползла с постели и села к нему спиной.
На следующее утро Симамуру разбудил «Утай» [«Утай» – название текста пьес театра «Но», а также песенное исполнение этого текста.].
Он тихо лежал и слушал. Комако, сидевшая перед трюмо, обернулась, улыбнулась ему.
– Это в «Сливе». Меня вчера туда после банкета приглашали.
– Что-нибудь вроде групповой поездки общества любителей «Утай»?
– Да.
– Снег?
– Да. – Комако поднялась и во всю ширь раздвинула оконные седзи. – Конец багряной листве.
С серого, ограниченного оконным проемом неба плыли вниз огромные белые хлопья. Это было как затаенная ложь. Недоспавший Симамура рассеянно смотрел на снег.
Исполнители «Утай» забили в барабан.
Вспомнив, как в прошлом году он засмотрелся на утренний снег в зеркале, Симамура перевел взгляд на трюмо. Плывшие в зеркале холодные пушистые хлопья казались еще крупнее. Они проплывали белесыми пятнами над Комако, оголенной до плеч, протиравшей шею кремом.
Кожа Комако была такой чистой, такой сверкающей, словно была только что вымыта, и казалось просто невероятным, что эта женщина могла неправильно истолковать слова Симамуры, невзначай оброненные ночью. Но она истолковала их неправильно, и было в этом что-то неодолимо печальное для нее самой.
Далекие горы, терявшие яркие красно-золотистые краски по мере увядания листвы, сейчас ожили от первого снега.
В криптомериевой роще, мягко опушенной белыми хлопьями, выделялось каждое дерево. Деревья бесшумно стояли в снегу и возносили свои вершины прямо в небо.
…В снегу прядут нить, в снегу ткут, в снежной воде промывают, на снегу отбеливают… Все в снегу – от первого волоконца пряжи до готовой сотканной ткани. И древние в книгах своих писали: «Есть креп, ибо есть снег. Снег следует называть отцом крепа».
Деревенские женщины этой снежной стороны долгими зимними вечерами совершенствовали свое ремесло, выделывая креп. Симамура любил эту ткань. Рылся в лавке торговок старой одеждой, покупал старинный креп на летнее кимоно. Он до того ему нравился, что, используя свои связи с торговцами старинными театральными костюмами «Но» еще с тех времен, когда он увлекался национальными танцами, он всегда просил оставлять для него креп, если материя попадется добротная, высокого качества. Он и нижнее кимоно шил себе из льняного крепа.
Говорят, в старину после первых оттепелей, когда начиналось таяние снега и с окон снимали бамбуковые шторы, защищавшие от него жилища, устраивали первую ярмарку крепа. Были даже специальные гостиницы для оптовых торговцев мануфактурой, приезжавших в эти края из трех далеких столиц – Киото, Осака и Токио. На ярмарку съезжалось население всех окрестных деревень, где девушки-мастерицы всю осень и зиму просиживали за тканьем, готовя товар для такой ярмарки. Говорят, торговля и веселье шли вовсю, кругом пестрели балаганчики, стояли лотки и прилавки. К ткани пришивали бумажные ленточки с именем ткачихи и названием деревни, откуда она родом. Тут же, на ярмарке, определяли сорт – первый или второй. Тут же и невест выбирали. Обычно самый лучший креп получался у молодых женщин в возрасти от пятнадцати до двадцати пяти лет. С годами, видно, ткать становилось труднее и ткань не достигала такого совершенства. Девушки, наверно, старались изо всех сил, оттачивая свое мастерство и стремясь попасть в число первых мастериц, которых даже в этих местах можно было пересчитать по пальцам. Прясть начинали в октябре, по старому лунному календарю, отделку заканчивали примерно в середине февраля следующего года. Девушки занимались этим в снежном затворничестве, всю душу вкладывая в свой труд, все время отдавая ему, тем более что в зимнюю пору тут ничем другим и нельзя было заниматься.
