Милорад Павич - Последняя любовь в Константинополе
– Помнишь, как мы ужинали вместе с Евдокией? – спросила Дуня Софрония и обратила на Ерисену свои золотистые глаза, похожие на половинки сваренного вкрутую яйца.
– Посмотрим, посмотрим, – заранее радовался ужину капитан, потирая руки, тяжелые даже без перстней (перстни он не носил, потому что они мешали ему держать саблю). – Посмотрим... Сначала каждому по порции седой травы с языком в похлебке из мякины... И принеси нам, если есть у тебя, хлебцев, замешенных с глиной. А что касается любви к отечеству, то с этим, дорогой мой, дело обстоит так: все для народа, ничего вместе с народом! А мне, парень, принеси два раза по миске божьих слез, один взгляд в панировке, знаешь, тот, что из горьких, из тех, что стареют в одно мгновение, с лимоном. И фасоль, сваренную в савской воде. Нет савской воды? Жалко!
Тогда бобов в панировке... А госпоже Тенецкой тушеные мидии.
Моей Дуне – то, что захочет Евдокия. И под конец немного чая из крапивы с медом.
«Неужели это мой отец?» – спрашивал сам себя Софроний и вспоминал детство и отца, который лежал в спальне, в их огромном доме в Триесте, во мраке, рядом с женой Параскевой Опуич и, приподняв голову, прислушивался. Сейчас Софроний наконец-то узнал, к чему прислушивался его отец столько лет назад и почему ночью, в темноте, мать опускала его голову на подушку. Опуич-старший прислушивался, не раздастся ли где-то на нижних ступенях лестницы шорох женского платья.
– Что же касается тех, что в Сербии, – продолжал капитан, – им я посылаю деньги, которые зарабатываю, тратя французский порох, чтобы и они себе могли пороха купить. А ты, парень, ножи наточи нам так, чтобы можно было ими фитиль у зажженной свечи отрезать. И подбери для нас черные ложки. Я больше всего люблю ложки черного цвета, они самые красивые, не правда ли, госпожа Тенецкая? Ну, давай пошевеливайся, приятель!
У каждого из нас завтра с ранней зари трудная дорога под ногами...
***Не успел капитан покончить с заказом, как в корчму ворвались несколько женщин, которые привели за собой медведя.
Вместе с ними был мужчина в мундире французского офицера. Они представились гостям как странствующие актеры.
– Учтите, за это представление нам заплатил наш благодетель и покровитель, капитан Харлампий Опуич, – сказал человек в мундире, – большой любитель театра, сейчас он где-то в Силезии. А мы вам покажем страшное представление под названием «Три смерти капитана Опуича».
На эти слова капитан Опуич громогласно расхохотался и обратился к актерам:
– Играйте, ребята, пусть ваши бумажные слова немного отдохнут в нашем воображении, согреются нашей кровью и хоть немного пострадают и помучаются в нашей жизни!
Затем одна из женщин сказала, обращаясь к поддельному капитану Опуичу, тому, что был одет во французский мундир:
– У каждого из твоих предков, капитан, было по одной смерти. Но не у тебя. У тебя будет три смерти, и вот они (тут она показала на остальных женщин из труппы). Вот они стоят: старуха, красавица рядом с ней и девочка, – это три твои смерти. Посмотри на них хорошенько...
– И это все, что от меня останется? – вмешался тут в представление настоящий капитан Опуич.
– Да. Это все.
– Не так уж мало! – снова вставил капитан Опуич.
– Но учти, капитан, ты не заметишь своих смертей, проскачешь под ними верхом, как под триумфальной аркой, и продолжишь свой путь, будто ничего не случилось.
– А что же тогда будет после моей третьей смерти, когда я в третий раз стану вампиром? – еще раз подал голос с места капитан, наслаждаясь замешательством актеров и изумлением сидевших в корчме зрителей.
– И тебе, капитан, и другим людям некоторое время будет казаться, что ты еще живешь, что ничего не случилось, и так будет до тех пор, пока не придет к тебе последняя любовь, пока не полюбит тебя та женщина, от которой ты мог бы иметь детей. Тогда ты тут же исчезнешь с лица земли, потому что у третьей души не может быть детей, так же как у того, кто в третий раз становится вампиром, не может быть потомства...
В этот момент откуда-то сверху, из постоялого двора, послышались звуки кларнета. На этот раз играли Гайдна – «Хорал святого Антония». Услышав музыку, капитан как ошпаренный вскочил, остановил представление, велев актерам убираться вон, и устремился на вымощенный камнем балкон.
Чуть позже он вошел обратно в корчму, держа за руку даму с голубой подушечкой, которую та прижимала к себе. В ее глубоком декольте виднелись надушенные мушки, а отверстия ушей были намазаны кроваво-красной губной помадой. Другой рукой капитан Опуич вел за руку молодого человека с волнистыми волосами, одетого в форму австрийского гусара.
Увидев возле капитана этих двоих, Дуня вскрикнула, прикрыв рот рукавом, а бубенцы на голубой подушке новой дамы, появившейся с капитаном, зазвенели. Тут все услышали голос капитана Опуича, певшего так, как поют в церкви, не своим голосом:
Заступница, как много я прошел,
Скорбеть устал,
Прибежища я в жизни не нашел,
Покрова не сыскал,
И одиноким среди сербов
Теперь я стал.
Принес поющий перстень для тебя,
Но ты меня не осенила взглядом,
Не знал певец твой младости отрады,
Уж не узнает на исходе дня.
Из страшных снов меня ты позвала в другое, страшное виденье,
Я видел сердце, что от ран дымилось
И, как звезда, на запад закатилось
Под звуки варварского песнопенья.
После того как прозвучали эти слова, капитан представил вновь прибывших: госпожу Растину Калоперовичиз Сремски-Карловцев и ее сына Арсения, подпоручика австрийской армии, которые по случайному, но счастливому стечению обстоятельств после продолжительной разлуки встретились со своей дочерью и сестрой Дуней Калоперович, присутствующей здесь. Дуня встала навстречу пришедшим, поцеловала мать в голубую подушечку с бубенцами, брата в губы, и все снова сели.
– Не узнаю тебя. Как будто впервые вижу. Ты так похорошела с тех пор, как я узнал, что ты моя единоутробная сестра, – сказал Арсений Дуне. – Я привез тебе кое-что. Твои серьги. Ты их наденешь?
– Не хочу это делать здесь. Ухо теряет невинность всякий раз, когда в него вставляешь серьгу, – всегда немного крови, – сказала Дуня и улыбнулась.
Эта улыбка показалась подпоручику Арсению незнакомым и драгоценным инструментом, на котором она играет с непревзойденным мастерством. А Дуня посмотрела своему единоутробному брату в глаза и поцеловала черную ложку из своей тарелки так, будто целует его.
«Уже заметил мои ступни, – сердито подумала Ерисена Тенецкая, которая на другом конце стола ела мидии, и испуганно посмотрела на капитана Опуича. – Неужели это человек, убивший моего отца?»
В этот момент, будто услышав вопрос, старший Опуич взял бокал и встал, чтобы сказать тост.
– Mesdames, вы наверняка задаетесь вопросом, неужели действительно не осталось ни одного светлого места в душе человека, стоящего перед вами. Permettez moi l'opportunite de vous expliquer mon cas... Я в церкви напелся вдоволь на весь человеческий век и перестал петь. Вина напился на две жизни и вырубил оба своих виноградника, наигрался тоже достаточно и разбил свой инструмент. Сейчас я все могу сказать... Вы знаете, что ваш прекрасный пол часто хочет получить на память прядь волос кого-нибудь из выдающихся военачальников этой войны.
Правда, среди нас есть и люди другой судьбы, люди, носящие на своем израненном теле прядь женских волос – знак того, что женщины-знахарки лечили нас. В этой мужской и женской пряди волос и кроется разница между нами, солдатами, и теми, кто нами управляет. Потому что люди делятся на тех, кто убивает, и на тех, кто ненавидит. Мы, солдаты, мы просто бесталанная порода, которая может только убивать, мы обычные босяки по сравнению с теми даровитыми властителями, которые умеют ненавидеть. Можно научить человека орудовать саблей быстрее, чем вилкой. А ненависть – это дело, которому учатся поколениями. Это дар.
Как красивый голос. Дар куда более опасный, чем любая сабля.
Если бы я им обладал, я был бы не солдатом, а мастером по литью колоколов по ту сторону райской реки Дунай, в вашем Земуне, mademoiselle Тенецкая, пил бы вино из самого красивого колокола, из одного уха у меня росла бы верба, из другого – виноград, и плевал бы я на все с высокой крыши вашей литейной мастерской, украшенной железным петухом. Сидел бы посиживал в своей лодке, ловил бы мудрых рыб и кого-нибудь так бы ненавидел, что у него уши бы поотсыхали, будь он хоть в самом Париже. Но я не одарен даром ненависти, поэтому должен убивать своих противников. Однако это такая грустная тема, а ведь у нас сегодня радостный день. Я снова, спустя много лет, оказался в кругу своей семьи и предлагаю выпить этот бокал именно за это и за здоровье всех моих дорогих и любимых. Vivat!
