Гилберт Честертон - Человек, который был четвергом
– Я из-за вас с ума сойду! – крикнул он. – Поезд…
– Вы не уедете этим поездом, – твердо сказал Сайм и сжал рукоять шпаги.
Немыслимая физиономия повернулась к нему. По-видимому, маркиз собрал последние силы.
– Кретин, дурак, оболтус, остолоп, идиот, безмозглая репа, – быстро сказал он. – Сытая морда, белобрысая образина, недо…
– Вы не уедете этим поездом, – повторил Сайм.
– А какого черта, – взревел маркиз, – ехать мне этим поездом?
– Мы все знаем, – строго сказал профессор. – Вы едете в Париж, чтобы бросить бомбу.
– Нет, я не могу! – закричал маркиз, без труда вырывая клочьями волосы. – Что вы все, слабоумные? Неужели не поняли, кто я? Неужели вы серьезно думаете, что я хотел попасть на этот поезд? Да пускай в Париж проедет хоть двадцать поездов! Ну их к черту!
– Чего же вы хотите? – спросил профессор.
– Чего хочу? – переспросил маркиз. – Да сбежать от поезда! А теперь, Богом клянусь, он меня поймал!
– К сожалению, – смущенно сказал Сайм, – я ничего не понимаю. Если бы вы удалили остатки вашего первого лба и подбородка, я бы понял лучше. Многое может прояснить разум… Что вы имеете в виду? Как так поймал? Быть может, это лишь поэтическая фантазия – все же я поэт, – но мне кажется, что ваши слова что-то значат.
– Они немало значат, – сказал маркиз. – Но что там, все кончено! Теперь мы в руках Воскресенья.
– Мы!.. – повторил ошеломленный профессор. – Что вы имеете в виду?
– Полицию, разумеется, – ответил маркиз, срывая скальп и пол-лица.
Вынырнувшая наружу голова оказалась русой и прилизанной, что весьма распространено среди английских полисменов; лицо было очень бледно.
– Я инспектор Рэтклиф, – до грубости поспешно сказал бывший маркиз. – Мое имя достаточно известно в полиции, к которой, полагаю, принадлежите и вы. Но если кто-нибудь сомневается… – и он стал извлекать из кармана голубую карточку.
Профессор утомленно махнул рукой.
– Ах, не показывайте! – сказал он. – У нас их столько, хоть разыгрывай в лотерею…
Человек, именуемый Буллем, как и многие люди, отличающиеся с виду бойкой вульгарностью, нередко проявлял истинный такт. Сейчас он спас положение. Прервав необычную сцену, он выступил вперед со всей степенностью секунданта.
– Господа, – обратился он к секундантам недавнего противника, – мы приносим вам серьезные извинения. Могу вас заверить, что вы не сделались жертвами низкопробной шутки и ничем не запятнали свою честь. Ваше время не пропало даром: вы помогали спасать мир. Мы не шуты. Мы почти без надежды сражаемся со страшным заговором. Тайное общество анархистов травит нас, как зайцев. Я говорю не о несчастных безумцах, бросающих бомбу с голоду или от немецкой философии, а о богатой, могущественной и фанатической церкви, исповедующей восточное отчаяние. Она считает своей святой обязанностью истребить людей, как гадов. О том, как она теснит нас, вы можете заключить хотя бы из того, что мы пуска– емся на нелепейшие переодевания и выходки, подобные той, от которой вы сейчас пострадали.
Младший секундант, невысокий толстяк с черными усами, вежливо поклонился и сказал:
– Разумеется, я принимаю ваши извинения, но и вы извините меня, если я не стану вникать в ваши дела и откланяюсь. Не каждый день увидишь, как твой почтенный соотечественник разбирается на части, и с меня вполне достаточно. Полковник, я не вправе влиять на ваши поступки, но если и вы полагаете, что окружающее нас общество не совсем нормально, едемте обратно в город.
Полковник Дюкруа машинально шагнул вслед за ним, яростно дернул себя за белый ус и воскликнул:
– Нет, я останусь! Если эти господа и впрямь скрестили шпаги с такими негодяями, я буду с ними до конца. Я сражался за Францию. Сражусь и за цивилизацию.
Доктор Булль снял котелок и замахал им, как на митинге.
– Не шумите, – остановил его инспектор Рэтклиф, – вас услышит Воскресенье.
– Воскресенье! – воскликнул Булль, и котелок его упал в траву.
– Да, – кивнул Рэтклиф. – Наверное, он с ними.
– С кем? – спросил Сайм.
– С пассажирами этого поезда, – ответил инспектор.
– Какая чушь!.. – начал Сайм. – Да прежде всего… Боже мой, – воскликнул он, словно увидел взрыв вдалеке. – Боже мой! Если это правда, все наше сборище было против анархии. Все как один – сыщики, кроме Председателя и его личного Секретаря. Что же это такое?
– Что это такое? – повторил Рэтклиф с неожиданной силой. – Это конец. Разве вы не знаете Воскресенья? Шутки его так чудовищны и так просты, что никогда никому не придут в голову. Вот уж поистине в его духе всунуть всех своих главных врагов в Совет анархистов! Да он подкупил каждый трест, каждый телеграф, каждую железнодорожную линию, особенно эту! – и он указал дро– жащим пальцем на маленькую станцию. – Все движение направлял он, полмира готово идти за ним. Осталось, быть может, ровно пять человек, способных ему противиться, и он, мерзавец, ткнул их в Совет, чтобы они ловили не его, а друг друга. Ах мы идиоты! Он сам и замыслил наши идиотства. Он знал, что профессор будет гнаться за Саймом в Лондоне, а Сайм будет драться со мной во Франции. Он сосредоточивал капиталы, захватывал телеграфные линии, пока пятеро дураков гонялись друг за другом, как дети, играющие в жмурки.
– И что же? – не утратив упорства, спросил Сайм.
– А то, – с внезапным спокойствием ответил бывший маркиз, – что он изловил нас, пока мы играли в жмурки на этой прекрасной, простой, пустынной поляне. Должно быть, он завладел всем светом, кроме нее и собравшихся на ней олухов. И если вы хотите знать, чем плох этот поезд, я вам скажу. Поезд плох тем, что из него в эту самую минуту вышел Воскресенье или его Секретарь.
Сайм невольно вскрикнул, и все повернулись к станции. Несомненно, к ним двигалось довольно много народу, но разглядеть лица было еще нелегко.
– Покойный маркиз де Сент-Эсташ, – сказал полицейский, доставая кожаный футляр, – всегда носил при себе бинокль. Либо Председатель, либо Секретарь идет на нас с этой толпой. Они настигли нас в укромном месте, где мы при всем желании не сможем нарушить наши клятвы и обратиться к полиции. Доктор Булль, я подозреваю, что бинокль поможет вам больше, чем ваши убедительные окуляры.
Он вручил бинокль доктору, который тут же снял очки.
– Не будем заранее бить тревогу, – сказал профессор. – Правда, народу там немало, но это, наверное, простые туристы.
– Носят ли простые туристы черные полумаски? – спросил доктор Булль, глядя в бинокль.
Сайм вырвал у него бинокль и посмотрел на пассажиров парижского поезда. Большинство из них выглядело вполне заурядно, но двое или трое впереди были в черных масках, спускавшихся почти до самых губ. Это сильно меняло лицо, особенно на расстоянии, и Сайм никого не узнавал, видя только выбритые подбородки. Но вот, разговаривая, все улыбнулись, и один улыбнулся наискосок.
Глава XI
ПРЕСТУПНИКИ ГОНЯТСЯ ЗА ПОЛИЦИЕЙ
Сайм опустил бинокль. Ему стало много легче.
– Что ж, хоть Председателя с ними нет, – сказал он, отирая лоб.
– Они еще далеко, – сказал полковник, не вполне пришедший в себя после поспешных, хотя и учтивых объяснений доктора Булля. – Как же вы различите своего Председателя в такой толпе?
– Как бы я различил белого слона? – не без раздражения сказал Сайм. – Да, они далеко, но если бы он был с ними… Господи, земля бы тряслась!
Помолчав немного, инспектор Рэтклиф сказал с мрачной решимостью:
– Конечно, его нет. Лучше бы он с ними был. Наверное, он с триумфом въезжает в Париж или сидит на соборе святого Павла, точнее – на его развалинах.
– Это нелепо! – сказал Сайм. – Не спорю, что-нибудь да случилось, пока нас не было, но не мог же он единым махом покорить мир. Действительно, – добавил он, хмуро глядя на поля у маленькой станции, – действительно, сюда идет толпа, но не такая уж большая, не войско.
– О, эти! – пренебрежительно отмахнулся новоявленный сыщик. – Да, их не очень много. Стоит ли тратиться на них? Скажу откровенно, мы не так уж важны, мой друг, в мире Воскресенья. Телеграф и железные дороги он захватил сам. А перебить Центральный Совет – просто пустяк, как опустить открытку. Это сделает и Секре– тарь. – И он плюнул в траву. Потом, повернувшись к спутникам, не без суровости добавил: – Можно многое сказать в защиту смерти. Но если вы предпочитаете другой вариант, искренне советую, идите за мной.
С этими словами он повернулся и молча зашагал к лесу. Остальные оглянулись и увидели, что темная туча, отделившись от станции, в поразительном порядке идет через луг. Уже и без бинокля можно было различить на лицах черные пятна полумасок. Недолго думая, они тоже повернулись и последовали за своим вожаком, исчезнувшим в мерцании леса.
На лугу пекло и пылало солнце, и, нырнув в лес, они радостно удивились прохладе, словно пловцы, нырнувшие в пруд. Свет дробился, тени дрожали, лес казался трепещущей завесой, как экран в кино. Узоры светотени плясали, и Сайм едва различал своих спутников. То чья-нибудь голова загоралась рембрандтовским светом, то возникали ярко-белые руки и темный, как у негра, нос. Бывший маркиз низко нахлобучил шляпу, и тень полей разделяла его лицо черной полумаской. Недоумение, томившее Сайма, становилось все тяжелее. В маске ли он? В маске ли кто-нибудь вообще? Кто из них кто? Волшебный лес, где лица становились то черными, то белыми, где очертания расплывались в свете и таяли во тьме, этот хаос светотени, сменивший четкую яркость солнечного дня, представлялся Сайму символом того мира, в котором он жил последние трое суток, – мира, в котором люди снимали бороды, очки и носы, превращаясь в кого-то другого. Трагическая вера, горевшая в его сердце, когда он счел маркиза бесом, почему-то исчезла, когда он увидел в нем друга. После всех этих превращений он плохо понимал, что такое друг, что – недруг. Существует ли вообще что-нибудь, кроме того, что кажется? Маркиз снял нос и стал сыщиком. А вдруг он снимет голову и станет лешим? Быть может, жизнь подобна неверному лесному миру, пляске света и тени? Все мелькает, все внезапно меняется, все исчезает. В сбрызнутом солнцем лесу Гэбриел Сайм нашел то, что нередко находили там нынешние художники. Он нашел импрессионизм – так называют теперь предельное сомнение, когда мир уже не стоит ни на чем.
