Этель Лилиан Войнич - Джек Реймонд
— Разве?
— Да, я хотел пойти с ним посмотреть кроликов, а он послал меня к черту.
— Не ябедничай, — сказал Конрад. Елена поднялась, встревоженная.
— Куда он пошел?
— В дом. Ты его пока не тронь, мамочка. Он и в школе бывал такой, на него накатывает. Это скоро пройдет.
— Поди покажи дяде Конраду кроликов, — только и сказала Елена и пошла в дом.
У комнаты Джека она остановилась и прислушалась. Из-за двери донесся заглушённый звук, который ей уже случалось слышать по ночам. Елена осторожно отворила дверь.
Джек лежал ничком на кровати, вцепившись обеими руками в подушку, и, изо всех сил стараясь сдержаться, негромко, отчаянно, не по-детски рыдал. Елена подошла и накрыла его руку своей.
— Что с вами, Джек?
Он не вырвался, не вскрикнул, только весь сжался и, дрожа, затаил дыхание. Через минуту он поднялся и сел, глаза его были совершенно сухи.
— Ничего.
Елена села на кровать и обняла его.
— Почему вы не хотите мне сказать? Я знаю, вы часто не спите по ночам, ведь у меня в комнате все слышно.
Джек закусил губу.
— Да говорить-то нечего, спасибо. Я был не в своей тарелке, а Тео, дурень такой, привязался не ко времени.
— А я ничем не могу помочь? В вашем возрасте не под силу таить горе про себя. Если не можете довериться мне, так неужели вам не с кем поделиться?
— Тут и делиться нечем. Просто случилась одна вещь... когда я еще не был в этой школе.
— В прошлом году? А ваши родные ничего не знают?
Джек засмеялся.
— Весь Порткэррик знает. Поэтому меня и отпустили в школу.
Елена притянула его к себе.
— Может быть, ты все же мне расскажешь?
Джек не смотрел на нее; он дышал быстро, прерывисто.
— Спросите Дженкинса, — глухо вымолвил он наконец. — Он вам все расскажет.
— Кто это Дженкинс?
— Новый доктор в Порткэррике. Они с доктором Уильямсом приходили, когда я сломал руку, и он тоже все у меня выпытывал, совсем как вы. Я ему сказал: чем болтать про то, как ему меня жалко, лучше бы он помог мне уехать. Но он не так уж меня жалел, чтобы выручить.
Елена помолчала в раздумье.
— Можно, я напишу доктору Дженкинсу и спрошу его, что случилось? Пойми, не могу я смотреть спокойно, как ты мучаешься, ведь ты был так добр к моему Тео.
Джек вырвался и отошел к окну. Через минуту он обернулся — брови сдвинулись, лицо исказила злобная гримаса, губы побелели. Таким Елена видела его впервые.
— Ладно, — сказал он, — можете ему написать: Порткэррик, Горный домик, доктору Дженкинсу. Напишите, что я не против, пускай расскажет вам про меня все, что знает. Тогда вы, верно, не захотите, чтоб я был добр к вашему Тео. Да мне все равно.
Он вышел, засунув руки в карманы, и тяжелыми шагами спустился с лестницы, насвистывая, по обыкновению, фальшиво:
Сказал святоше старому святоша молодой...
Ни он, ни Елена больше не упоминали об этом разговоре. Она написала доктору Дженкинсу, объяснила, что ее тревожит, и стала ждать. В последний день каникул пришел ответ из Порткэррика. Елена поспешно сунула пухлый конверт в карман, чтобы Джек не увидел почтового штемпеля, и после завтрака ушла к себе. Доктор Дженкинс подробно изложил все, что знал, вернее, то, что видел сам и что слышал от викария, от школьного учителя и от миссис Реймонд. Под конец он серьезно предостерегал Елену от опасностей, которыми грозит ее сыну дружба с Джеком.
«Я лечил мальчика во время его болезни и пытался поговорить с ним по душам, — заключал доктор Дженкинс, — но все мои усилия ни к чему не привели. На мой взгляд, это удивительно недобрая, упрямая, мстительная и скрытная натура; в самом деле, еще до того, как вышла наружу эта злосчастная история, он успел завоевать чрезвычайно дурную славу во всей округе, хотя ему едва минуло четырнадцать. Впрочем, я отнюдь не оправдываю этим действий мистера Реймонда; в его постоянном жестоком обращении я вижу первопричину всех проступков мальчика и склонен считать, что нравственная гибель племянника на его совести. Быть может, я несправедлив, но я всегда подозревал, что и рука была сломана не без его участия».
Елена опять и опять перечитывала это письмо; она отослала мальчиков побродить по дальним полям и могла поразмыслить на свободе. Под вечер, после чая, когда Тео в столовой упражнялся на скрипке, Елена стала искать Джека, но в доме его не было. Она вернулась в крохотную гостиную и прошла на веранду. Из сада донесся стук молотка, и, поглядев в ту сторону, она увидела Джека: он чинил крышу беседки. Он весь ушел в работу и очень ловко орудовал инструментами. Похоже, что из него вышел бы недурной плотник.
— Джек! — помедлив, окликнула Елена.
Он оглянулся.
— Что?
— Может быть, спустишься на минуту?
— Придется, — проворчал он себе под нос и с поразительной легкостью спрыгнул с беседки наземь. Хоть его манеры и оставляли желать лучшего, зато он был замечательно ловок и силен.
Он взбежал по ступенькам веранды и ввалился в комнату с неуклюжестью юного дикаря, громко хлопнув стеклянной дверью и оставляя на ковре грязные следы.
— Чего?
— Присядь, мне надо поговорить с тобой.
— А... — сказал Джек и неловко сел на кончик стула. — Я думал, надо еще что сделать.
Минуту-другую Елена молча смотрела в огонь камина; Джек сгорбился на стуле, угрюмо насупился и выстукивал каблуками припев все той же неизменной песенки:
Сказал святоше старому святоша молодой...
— Помнишь, — начала Елена, не отводя глаз от пылающих углей, — ты разрешил мне написать доктору Дженкинсу?
Джек выпрямился на стуле и застыл. Стук каблуков замер.
— Так вот, я написала. И сегодня утром получила ответ.
Он громко перевел дыхание, это было почти как стон. Елена все не поворачивала головы.
— Он рассказал мне все, что знает.
И опять минутная тишина, слышится только неровное дыхание Джека.
— Где письмо?
— Здесь, но мне не хотелось бы, чтобы ты его читал.
Он поднялся и шагнул к ней.
— Дайте письмо.
Только теперь Елена посмотрела на него. Черные глаза сверкали — такими их видел викарий в дровяном сарае.
— Дайте письмо.
— Мальчик мой, я дам тебе письмо, если ты настаиваешь, но мне бы очень, очень не хотелось. Да и зачем, ты ведь знаешь, что в нем сказано.
— Дайте письмо.
Елена молча протянула ему конверт. Джек отошел к окну, сел и прочитал все от начала до конца. Елена не сводила с него глаз: лицо его осунулось, побледнело, у рта пролегли глубокие складки, и ей вспомнились «подменыши» из сказок — несчастные заколдованные маленькие старички, которым уже ничто не вернет утраченного детства.
Наконец Джек подошел и положил письмо на край стола.
— Так, — сказал он. — Дальше что будет?
Елена не ответила. Весь дрожа, он подошел еще на шаг.
— Добились своего? Я в ваши дела не совался. Дженкинс подлец, что рассказал вам.
Глаза его были, точно пылающие угли.
— Я же знал, не захотите вы, чтоб я околачивался вокруг вашего ненаглядного деточки и портил его! Теперь вы все знаете: я играл в карты, и врал, и каких только гадостей не делал, и учил малышей всякой мерзости, и меня за это чуть не убили, и уж лучше убили бы сразу! Что вам еще надо знать?
Елена встала и положила руку ему на плечо.
— Только одно, мой мальчик: обращался с тобой хоть кто-нибудь, как с человеком? Поверил тебе кто-нибудь хоть раз в жизни?
Он вывернулся из-под ее руки и, тяжело дыша, страшно бледный, посмотрел на нее в упор.
— Вы... вы бы поверили?
— Мне тебя и спрашивать не надо.
Джек все еще не понимал. Он взялся рукой за горло, пальцы его дрожали.
— А если я скажу... что это все ложь... с начала до конца? Если скажу... я потому не сознавался... потому что... не в чем было... потому что...
Елена порывисто обняла его.
— Милый, ничего не надо говорить, я и так знаю!
Джек рыдал — тяжко, глухо, без слез, как взрослый.
Потом они сидели у камина — Елена в низком кресле, Джек на коврике у ее ног, — и смотрели на рдеющие уголья, и она узнала историю дрозда — по крайней мере то немногое, что Джек сумел выразить словами. Он рассказывал спокойно, без слез, только снова и снова умолкал, собираясь с силами, — так рассказывали о себе люди там, далеко, в Сибири.
Если бы не Сибирь, она тоже, как доктор Дженкинс, вероятно, не поняла бы Джека. Но она долго жила за пределами человеческого милосердия, и ее глазам открылись обнаженные язвы нашего мира. Много месяцев провела она среди преступников, идиотов и безумцев, когда отправлялась в ссылку, долгие годы жила окруженная выродками, в краю, где век за веком, как в сточной яме, оседали всевозможные подонки, и эти годы многому ее научили. Порок викария Реймонда не был для нее ужасной неожиданностью: она видела его в самых разных обличьях, от страшных детей, которые, злорадно хихикая, жгут на костре живую белку, и до остервенелых убийц, что, перерезав горло своей жертве, с окровавленными руками предаются чудовищным оргиям.
