Уильям Фолкнер - Солдатская награда
– Вот и Эмми, Дональд, – сказал ректор.
Мэгон поднял голову, посмотрел на отца. Потом его растерянный взгляд скользнул по лицу Гиллигена, опустился в тарелку, и его рука медленно поднесла вилку ко рту. Эмми на миг застыла, широко раскрыв черные глаза, и краска медленно схлынула с ее лица. Зажав рот огрубелой, красной рукой, она, спотыкаясь, выбежала из комнаты.
«Больше не могу», – подумала миссис Пауэрс и незаметно для всех, кроме Гиллигена, встала и пошла за Эмми. Скорчившись, закрыв голову красными руками, Эмми рыдала у кухонного стола. «Ужасно неудобная поза. Разве так плачут?» – подумала миссис Пауэрс, обнимая Эмми. Та вскочила, выпрямилась, с испугом глядя на гостью. Лицо ее распухло от слез, исказилось.
– Он со мной не говорит! – всхлипнула она.
– Он родного отца не узнает, Эмми. Не глупи!
Она держала Эмми за локти, от которых пахло хозяйственным мылом. Эмми прижалась к ней.
– Но это же я, я! Он даже не посмотрел на меня! – повторяла Эмми.
«Почему именно – на тебя?» – чуть не сказала гостья, но Эмми глухо плакала, неловко притулившись к ее плечу… А слезы так роднят, общие слезы; прижаться к кому-то, найти опору, когда так долго была опорой другим,– За окном во вьюнках возился воробей. Прижавшись к Эмми, обняв ее в приливе общего горя, миссис Пауэрс почувствовала теплую соль в горле.
– Господи, Господи Боже мой, – сказала она, сквозь жгучие непривычные слезы.
4
У почты, окруженный кольцом любопытных, стоял ректор – там его и увидал мистер Сондерс. Тут были представители всей интеллигенции города, и к ним прибавились неизбежные случайные зрители, без галстуков, в комбинезонах, в разношерстной одежде, которые, не зная удержу, глазеют на любое происшествие: пойманные самогонщики, негр в эпилептическом припадке или просто игра на губной гармошке притягивают их, как опилки к магниту, в любом южном городишке, да, пожалуй, и в любом северном или западном тоже.
– Да, да, совершенная неожиданность, – говорил ректор. – Я даже не подозревал этого, но его знакомая, с которой он приехал, – он видите ли, еще не совсем здоров, – заранее меня предупредила.
– Он из этих, что на еропланах летают.
– А я всегда говорил: ежели бы Господь Бог хотел, чтоб человеки летали, он бы им присобачил крылья.
– Да, уж этот был ближе к Господу, чем кто другой. Круг посторонних зевак расступился, пропуская мистера Сондерса.
– И не говори – ближе не подступишься, это верно.
Смешки: это сказал явный баптист. Мистер Сондерс протянул руку.
– Ну, доктор, мы страшно рады – превосходные новости!
– А, с добрым утром, с добрым утром! – Протянутая рука утонула в мощной длани ректора. – Да, такая неожиданность! А я надеялся вас повидать. Как Сесили сегодня? – спросил он, понижая голос. Но в этом уже не было надобности – они остались одни. Все остальные хлынули на почту.
Привезли письма и газеты, окошечко отворилось, и даже те, кто ничего не ждал, кто месяцами ничего не получал, все же поддались одному из самых сильных импульсов, какие владеют американским народом. Новости, сообщенные ректором, сразу устарели, впереди ждала возможность получить личное, с маркой и штемпелем, послание, все равно о чем и откуда.
Чарльстаун, как и бесчисленные другие городишки на Юге, был когда-то построен вокруг столба, к которому привязывали лошадей и мулов. Сейчас посреди площади стояло здание суда – простое, строгое строение из кирпича, с шестнадцатью прекрасными ионическими колоннами, запятнанными многими поколениями жевателей табака. Дом был окружен старыми вязами, и под ними, на исцарапанных, изрезанных деревянных скамьях и креслах, отцы города – создатели солидных законов и солидные граждане, верившие в Тома Уотсона и не боявшиеся никого, кроме Господа Бога и засухи, в черных галстуках шнурочком или в выцветших, вычищенных серых куртках, при бронзовых медалях, давно утерявших всякое значение, – дремали или строгали палочки, не притворяясь, что их ждет работа, а более молодые их сограждане, еще не столь почтенные, чтобы откровенно дремать на людях, играли в карты, жевали табак и беседовали. Нотариус, приказчик из аптеки и еще двое мужчин неопределенного вида, бросали металлические диски от лунки к лунке. И над всеми стояло задумчивое апрельское утро, таившее в себе полдневный жар.
У каждого нашлось приветливое слово для старина-священника, когда он проходил с мистером Сондерсом. Даже те, что клевали носом, стряхнув легкую старческую дремоту, спрашивали о Дональде. Старик проходил, окруженный почти что торжественным вниманием.
Мистер Сондерс шел за ним, отвечая на поклоны, глубоко озабоченный. «Черт подери это бабье», – сердился он. Они прошли мимо каменного постамента, на котором солдат конфедерации, затенив рукой глаза, стоял в вечной напряженной бдительности, и ректор снова повторил вопрос.
– Ей гораздо лучше сегодня. Очень неприятно, что она вчера упала в обморок, но она такая слабенькая, сами понимаете.
– О, этого можно было ожидать. Всех нас потрясло его неожиданное возвращение. Я уверен, что Дональд так это и понял. И потом их привязанность друг к другу, сами знаете…
Ветви деревьев, смыкаясь над улицей, образовали зеленый навес тишины, тени клетками легли на дорожку Мистеру Сондерсу захотелось вытереть шею платном. Он вынул из кармана две сигары, но ректор отвел его руку. Черт подери этих женщин! Пусть бы Минни сама все распутывала.
Священник снова заговорил:
– Мы живем в чудесном городке, мистер Сондерс. Какие улицы, какие деревья… А эта тишина – как раз то, что нужно Дональду.
– Да, да, как раз то, что ему нужно, доктор.
– Вы с миссис Сондерс непременно должны навестить его сегодня. Я ждал вас вчера вечером, но вспомнил, что Сесили так расстроилась… Впрочем, даже лучше, что вы не пришли. Дональд очень утомился, и миссис Па… Я решил, что лучше посоветоваться с врачом, просто из предосторожности, а врач велел Дональду лечь пораньше.
– Да, да. Мы собирались прийти, но, как вы сами сказали, он нездоров, притом первая ночь дома, да и Сесили в таком состоянии, что…
Мистер Сондерс почувствовал, что его внутренняя решимость испаряется. А вчера вечером решение казалось таким логичным, особенно после того, как жена, в виде последнего аргумента, привела его в комнату дочери, рыдавшей в постели. «Черт их подери, этих баб», – подумал он в третий раз. Затянувшись напоследок, он бросил сигару и мысленно подбодрил себя.
– Вот насчет их обручения, доктор…
– А, да, да. Я сам об этом думал. И скажу вам, Сесили – лучшее лекарство для него, не правда ли? Погодите, – остановил он собеседника, – разумеется, она не сразу привыкнет к его… к нему… – Он доверительно наклонился к мистеру Сондерсу. – Видите ли, у него шрам на лице. Но я уверен, что шрам можно залечить, хотя бы Сесили и привыкла к нему. По правде говоря, на нее все надежды, она скоро сделает его новым человеком.
Мистер Сондерс капитулировал. «Лучше завтра, – пообещал он себе. – Завтра все скажу».
– Он, естественно, несколько ошеломлен сейчас, – продолжал священник, – но наша забота, наше внимание и, главным образом, Сесили вылечат его непременно. А вы знаете, – и он снова посмотрел на мистера Сондерса добрыми глазами, – знаете, ведь он даже меня не сразу узнал, когда я утром зашел к нему! Но уверяю вас, это временное состояние. Этого надо было ждать, – добавил он торопливо. – Как вы думаете, надо было этого ждать?
– Думаю, что да, надо было. Но что с ним случилось? Как это он вдруг вернулся?
– Он об этом ничего не говорит. Его друг, который с ним приехал, уверяет меня, что Дональд сам ничего не знает, ничего не помнит. Но такие вещи часто случаются, так, по крайней мере, говорит этот молодой человек – он сам солдат, – а потом вдруг к нему вернется память. Кажется, Дональд потерял все бумаги, кроме свидетельства, что он выписан из английского госпиталя. Но прошу прощения: как будто вы начали что-то говорить об их обручении?
– Нет, нет. Ничего.
Солнце поднялось выше: близился полдень. На горизонте лежали пухлые облака, пышные, как взбитые сливки. К вечеру будет дождь. Вдруг мистер Сондерс сказал:
– Кстати, доктор, можно мне зайти повидать Дональда?
– О, конечно. Непременно. Он будет рад повидать старого знакомого. Конечно, заходите сейчас же.
Облака подымались все выше. Мужчины прошли мимо церкви, пересекли лужайку. Подымаясь по ступенькам к дому ректора, они увидели на террасе миссис Пауэрс с книжкой. Она подняла глаза, сразу увидала сходство. Слова ректора «Мистер Сондерс – старый друг Дональда» были излишними. Она встала, заложив книгу пальцем.
– Дональд прилег. По-моему, мистер Гиллиген у него. Я им сейчас скажу.
– Нет, нет, – заторопился мистер Сондерс, – не беспокойте его. Я зайду попозже.
– Зачем же? Ведь вы специально зашли повидать его! Он будет огорчен, если вы к нему не подымитесь. Вы ведь старый друг, не так ли? Кажется, вы сказали, что мистер Сондерс старый друг Дональда, доктор?
