Каменная месса - Грасс Гюнтер
Когда собор открылся, осмотреть его нам разрешили только в сопровождении экскурсовода. Сначала мы спустились в романскую крипту, потом по плану были заявлены восточные хоры собора, затем нас познакомили с архитектурными особенностями позднероманского нефа, но вспомнить я могу только те разъяснения, что громко и настойчиво раздавались под сводами западного хора и у алтаря. Молодая женщина в деловом платье обращалась к нам и ещё трём супружеским парам. Её правильный немецкий с едва заметным тюрингским акцентом звучал учёно. Она предпочитала говорить во множественном числе: «здесь мы видим примеры раннеготической архитектуры…», «осмотрев с обеих сторон рельеф алтарной преграды, теперь мы перейдём к скульптурам двенадцати донаторов-основателей», «а сейчас давайте посмотрим на самую известную пару…». Мы — группа, где, кажется, только двое были одеты по-западному, — следовали её указаниям.
Едва я окунаюсь в прошлое, как перед глазами встаёт тот самый момент, когда мы, вступив за арку и перешагнув алтарную преграду, тотчас были разочарованы, представ перед низкорослыми фигурами величайших донаторов, описанных во всех альбомах по искусству. Теперь мы увидели их наяву: они возвышались на постаментах под каменными дугообразными балдахинами. Вот так и бывает с подлинниками. Нас вводили в заблуждение узнаваемые фотографии этих монументальных скульптур, запечатлевшие Конрада и Гепу, Германа и смеющуюся Реглинду, мечтательного Тимо и темпераментного Зиццо, и особенно маркграфа Эккехарда и всем прекрасно известную Уту. Вот и одна из трёх туристок в нашей группе, уже собравшейся вокруг скульптур, сказала: «Да они же намного меньше, чем я думала».
Нам пришлось смириться с их реальными размерами, равно как и с остатками въевшейся краски, которая местами ещё держалась и искажала форму. Тщетной была попытка представить фигуры донаторов в их первозданной красочности. А потому мы стремились воспринять каждую статую как оригинал в его нынешнем состоянии. Объяснения, представленные нам с отточенной дикцией, не принимали во внимание ни поблёкшие краски, ни почти фантомные образы, которые фотографировали при хорошем свете и в изящно найденном ракурсе.
Эхо под западным хором придавало каждому слову непререкаемую значительность. «Итак, как мы видим, с 1250 года скульптуры располагаются по отдельности или попарно, за исключением скульптуры под именем Конрада, которая в 1532 году во время злонамеренно устроенного пожара[8] — троны в хорах были охвачены огнём — рухнула с постамента, а позднее была собрана из множества рассыпавшихся частей и водворена обратно. Мы видим творения из мастерской скульптора, имя которого осталось неизвестным, работы раннеготического стиля, хотя реалистично запечатлённые складки одежды не соответствуют художественным приёмам драпировки той эпохи».
Пояснения женщины-экскурсовода звучали так убедительно, будто она произносила их впервые. Нас провели вдоль левой стороны хоров. Лёгкий, однако ощутимый педагогический ход должен был воспрепятствовать нашей увлечённости или просто долгому пребыванию около широко известной, образцовой и превозносимой в бесчисленных комментариях скульптурной пары. Мы стояли перед некоронованной Гербург и рухнувшим когда-то Конрадом. Когда же в поле нашего зрения появились Герман и Реглинда с разукрашенной короной, я услышал, как одна из пар зашепталась: «Глянь-ка, улыбается точно как твоя сестра Эльвира, немножко с издёвкой». — «Ага, как наша Эльвира, точно».
Должно быть, этот шёпот не ускользнул от внимания нашего экскурсовода. «О наших скульптурах говорят, что они выполнены в естественной манере, как будто выхвачены из жизни. Соглашаясь с этим, заметим, что эта так называемая достоверность связана только с нашим субъективным восприятием и не может служить подобающим критерием искусства. Правомерно, однако, признать, что все фигуры донаторов индивидуальны. Потому они так живо и воздействуют на нас. Мы ощущаем их словно равных себе, однако принадлежали они к высшему правящему классу, о чём и сами были хорошо осведомлены, в особенности это относится к маркграфу Эккехарду и его жене Уте, как мы сейчас и увидим. Люди своего времени, облечённые властью. Что касается Эккехарда — воинственный, нацеленный на постоянное завоевание земель, держащий в страхе своих подданных, властной рукой притесняющий соседние славянские народы на востоке от Заале. И говорят, он даже убил другого князя. Однако великим скульпторам, каковым являлся и наш Мастер из Наумбурга, удавалось, как мы здесь видим, если не устранить указанные классовые противоречия, то проницательно продемонстрировать их нам».
Наконец мы остановились перед самой знаменитой парой. Экскурсовод многозначительно улыбнулась, словно проявив снисходительность к нашему нетерпению. Эккехард и Ута. Она стоит, как стояла всегда: по левую руку от него, прикрыв лицо справа воротом плаща. А поскольку взгляд её прежде всего неприветливый, то и приподнятый воротник плаща можно трактовать как соответствующее отношение к супругу. Верно, вот уже и слышу шепоток в нашей группе: «Смотри, она, похоже, довольно сильно сердится на своего старикана…»
Что же, вокруг скульптур в западном хоре Наумбургского собора неоднократно разгорались разноречивые пересуды: романтизм, грёзы о спасительной миссии и куча всякой чепухи в духе «фёлькиш»[9] во времена нацизма. Реглинда, которая в зависимости от точки зрения то улыбалась, то ухмылялась, то ехидно гримасничала, считалась дочерью польского короля, поскольку щеголяла типично славянскими чертами и скалилась в улыбке, как поломойка, в то время как та — истинно нордическая Ута… И так далее.
И это при том, что мы почти ничего не знаем о происхождении донаторов и обстоятельствах их личной жизни. Догадок, причём порою неоспоримых, было много. Например, пересудам о любовной связи Уты и Вильгельма Камбургского[10] не было конца. Однако с уверенностью можно утверждать только то, что Ута происходила из княжеского рода Асканиев и брак её с маркграфом Эккехардом был бездетным.
Вот и мы услышали: «Нам почти ничего не известно об общественно-социальном происхождении донаторов. Остаётся принять на веру, что Мастер из Наумбурга, вероятно, был хорошо знаком с архитектурой французских соборов своего времени, наподобие скульптурной группы в Реймсе, варварски разрушенной во время Первой мировой войны. Однако не будем терять время на несерьёзные разговоры, которые так ласкают слух. Лучше позволим красоте и эмоциональному посылу этих каменных статуй воздействовать на нас непосредственно».
И мы позволили обтёсанному камню воздействовать на нас или были готовы поддаться его чарам. Мою супругу, которая во время осмотра скульптур всё время молчала, зовут Ута; она родилась, когда культ Уты и Бамбергского всадника[11] достиг своего апогея; в середине тридцатых годов многих девочек крестили именем Ута. Конечно, мне и в голову не пришло сравнить Уту с моей супругой, когда я стоял перед женщиной с поднятым воротом плаща, ведь они обе уникальны в своём роде, но уже тогда, во время моего чтецкого турне, когда мы заехали в Наумбург, меня начали одолевать весьма далеко идущие предположения.
«Я приглашу их всех», — сказал я себе так решительно, словно давал клятву. Напишу пригласительные: «По случаю годовщины моего посещения Наумбургского собора, когда Берлинская стена ещё…» Но по какому адресу? И кого я, собственно, собираюсь пригласить? Исторических личностей, о которых почти ничего не известно? Этого Эккехарда «под номером два», который, будучи маркграфом, рубился в XI веке с лужицкими и польскими дружинами или с какими-то потомками Асканиев? Или мне следует пригласить на бумаге натурщиков, что позировали Мастеру из Наумбурга? Ведь он определённо лепил в своей мастерской тех живчиков или угрюмых меланхоликов, взяв их для образца откуда-то по соседству. Основатели — донаторы собора, кем бы они ни были, — дали только свои имена. А такую озорную резвушку, как эта Реглинда, или нытика Тимо, которых он изваял в камне, точно можно было встретить в переулках и на постоялых дворах Наумбурга. Когда именно? Около середины XIII века, за два-три года до даты создания — до 1250 года, когда империя Гогенштауфенов начала рушиться, собственно, незадолго перед тем, как Фридрих II отчалил в мир иной из-за апулийской болотной лихорадки или от папского яда[12]. Вскоре началось страшное время без кайзера. Однако слыхали ли хоть что-то в Наумбурге о том, что творилось в далёком Палермо? Сподвигло ли на что-нибудь это предчувствие смены эпох Мастера из Наумбурга и его подручных натурщиков?
