Вернер фон Хейденстам - Воины Карла XII

что смертный ветер не убивает,

но отверзает чувства, словно сад

неведомых благоуханных роз?

О суть моя, вот — дивное творенье!

В чем зло и в чем добро — проста отгадка,

как знает сын греха в цепи возмездья,

в чем разница меж золотом и грязью.

Но вот — загадка: на пути надежном

зачем так тянет в пропасть заглянуть?

Я пал. Был осужден брести в сомненьях,

но здесь, у врат, сулящих мне покой,

глядите, выколотые глаза,

как трескается скорлупа загадки

и как из темной жуткой сердцевины

восходит к небу несказанный свет.

Приди, спросивший, — вот тебе ответ!

Приди, скорбящий, — вот утешенье!

Соломинка ласкает пальцы мне,

немые вещи обретают голос,

а голоса людей и глубину, и смысл!

Пусть отдохнет усталый и гонимый,

дай руку, дай дитя мне на колени.

Потом — веди вперед и злых, и добрых,

и возложи мне мантию на плечи,

что мною сброшена была.

Впервые ныне падший царь фиванский

стоит, готовый править и судить».

Так говорил, к утесу прислонясь,

наследник лабдакидов в час рассвета,

когда над кровлями встают дымы.

СУМЕРКИ БОГОВ[3]

Бурей сорваны двери. Снегом

залы заносит, где Один,

кровью запятнан,

виной отягчен,

в окруженье асов

встал с престола навстречу року.

Вспыхнет доспех

сполохом серым во мраке,

Тор со стоном

молот сожмет, — но Хёнир,

бывало, Вальгаллы гость нечастый,

ас, трепещущий грохота ратного,

меч не смеющий обнажить из ножен,

скользя ковыляет по льдистым плитам

от стола к дверям и к столу обратно,

в горсть сгребает крохи, убогий

ест и пьет, чем боги гнушаются,

запевает он песнь надтреснутым голосом:

«Турсы едут из Йотунхейма,

злобно оскалясь, на скалы лезут,

вы же, отважные, кровавые асы,

осмеяли, сиятельные, меня простого,

к вашей вящей славе слепившего

с лица своего лицо человека, —

все, кроме Бальдера: кроткий Бальдер

один безмолвствовал, молча сидел он.

Падёте, неправые! Ему же — править

новорожденной землей зеленой.

Вёльва пророчит время мира —

день для потехи, ночь для покоя.

Бальдер, венчанный венком колосьев,

усадит Хёнира одесную престола!

Смеркается, боги! Но бодро Хёнир

выпьет за вас, угасшие асы!»

Один отвечает:

«Вёльве не верь! все жены лживы.

Худо прочел ты молчание Бальдера.

В темных думах бродил он сердцем,

крепкой волей над кротким я властен.

Белый, сидел он и ждал, державный.

Мало же знал ты милосердного

доброго бога, когда не заметил

скорбной складки неумолимой,

чело мрачащей над очами ясными!

Втайне вечером в свете факелов

глядел я на Бальдера. В тот миг впервые

изведал я дрожь, допрежь неведомую,

из рога дрогнувшего пролил я пиво, —

так суров был и грозен он, суровей Одина.

Вовек не забиться в сердце Бальдера

крови иной, кроме крови асов.

Вовек не изведать земле покоя.

По коням ныне, судьбине навстречу!

Седлайте мне Слейпнира — ослепло солнце,

наземь с неба сыплются звезды!»

ГЕНРИКУ ИБСЕНУ ПО СЛУЧАЮ ЕГО СЕМИДЕСЯТИЛЕТИЯ

Небесного града презрев благодать,

Где замки глядятся в озерную гладь,

Умчал тебя конь над теснинами

К загадочным троллям в ту горную тишь,

Где с верной совой на плече ты грустишь,

Король, убеленный сединами!

Терновое ложе ты сплел себе сам,

Другие тянулись к лавровым венкам,

Что выцветут вместе с могилою.

Ты высек на вечной гранитной плите

Раздумья о нашей земной суете,

Владея пророческой силою!

ОТЕЦ НОРВЕГИИ[4]

Вечерний отблеск лижет скалы.

Нет больше солнца! Закат, как палач.

Плачь, Сюннёве, плачь!

Солнце зашло, и дня не стало.

Битва окончена. Скальду верна,

Несет тебя лодка к последней цели —

Замедлит свой бег она

У скал норвежских, у шведской мели...

Здесь вновь две волны расстаться должны.

Две братских страны разлукой больны.

Мы скорбно смотрим вдаль на свет заката —

Мечта о братстве ноет, словно рана.

Поют о прежнем братстве наши страны,

И смерть твоя, как смерть родного брата.

Из посмертного сборника «ПОСЛЕДНИЕ СТИХИ» (1942)

АВГУСТУ СТРИНДБЕРГУ

Полвека отметя,

сподобились эти

наград позолоты,

признанья и славы,

но ропот убогой

отринув оравы,

один далеко ты

сидишь у порога, —

у врат, одиноко,

где царство другое,

но участь изгоя —

примета пророка,

что прямо, без лести

беседовал с нами

и взыскан был честью,

но чаще — камнями.

Ты, века под вечер,

не лаврами венчан,

но в вящей короне,

что сжали ладони

вкруг мозга поэта:

по слову обета,

венца ты не сбросишь,

седины он стянет

до смертного вздоха, —

венок, что не вянет,

хоть с юности носишь —

из чертополоха.

НАДПИСЬ НА НАДГРОБИИ

Присядь у моей плиты.

Тут тихо и одиноко.

Приветь меня ласково и негромко —

я не в силах ответить.

Я был непомерно взыскан:

я человеком

успел побывать на земле.

Ликуй же, пока еще видишь солнце!

Перевод. С. Фридлянд, 1999.

ПРОПОВЕДЬ

В кафедральном соборе Стокгольма прихожане привстали со скамей и устремили взгляды в сторону притвора, где император Карл XII выходил из кареты. Это был довольно красивый, но хрупкий и слишком рослый мальчик. Четырехугольная шапочка лихо сидела на самой макушке большого, косматого парика, когда же король снял ее и сунул под мышку, движения его стали принужденными и несмелыми. Он шел семенящими шажками, чуть проседая в коленях, как оно и следовало по обычаю того времени, опустив глаза долу. Богатый траурный костюм был оторочен горностаем по обшлагам и кружевом — по краю перчаток, а испанской кожи сапоги на высоком каблуке украшены пряжками и бантами.

Раздосадованный любопытными взглядами, он занял свое место на королевской скамье под золотой короной, которую поддерживали гении, и сидел неподвижно, обратись лицом к алтарю и не умея, однако, отдаться мыслями священнодействию. Когда под конец на кафедру поднялся пастор и с помощью нескольких слов, а также мощного удара по переплету книги вызвал в церкви приглушенное бормотание, Карл залился краской и почувствовал себя словно застигнутый врасплох на месте преступления. Но вскоре мысли его снова отвлеклись и потекли прежним путем, а сам он, чтобы скрыть смущение, начал выщипывать черные волоски из своего горностая.

— Ты только погляди на него, — шепнула женщина на одной из нижних скамей, — ему еще отцовская розга нужна. Черт его, что ли за пальцы дергает?

— А ты бы лучше помалкивала, будет тут всякая чумичка сидеть не по чину, да еще язык распускать! — отвечала соседка и выпихнула ее в проход.

Стоявшая у дверей старушка с клюкой, которая по обязанности должна была обходить ряды и бить по затылку задремавших прихожан, громко ударила клюкой об пол и успокоительно замахала руками, но стук все равно донесся и до благородных скамей, так что высокие господа повернулись к ней, священник же вставил в свою проповедь следующие слова:

— Согласие, говорю я вам, согласие во Христе! Куда оно устремило путь со своими нежными и сладостными ларами? Уж не в гущу ли самого народа? Что ж, тогда держите его и не выпускайте! А может в Божьем доме или вокруг Его Королевского Величества собственной персоной. Как бы не так! Вот почему и говорю я вам, вы, князья сей земли, стремитесь к согласию и любви, не вздымайте ради междоусобицы свой меч, который Господь вложил нам в руку единственно для защиты ваших подданных.

При этих словах молодой король вновь одновременно залился краской и смущенно улыбнулся. Даже Хедвиг-Элеонора, вдовствующая королева, сидевшая на скамье напротив него, и та кивнула с улыбкой, но пуще всех веселились юные принцессы подле нее, причем Ульрика-Элеонора оставалась по обыкновению неподвижной, зато Хедвиг-София вытянула свою длинную, стройную шейку и прижала молитвенник к губам в радостном сознании того, что перчатки у нее на руках скрывают от взоров деформированные большие пальцы.