Кнут Гамсун - Лес зимой

Он получил кофе.

— Нет ли у вас чего-нибудь поесть? Стыдно просить мне у вас. Кусок лепёшки, может быть? Я ничем не запасся…

— Конечно, конечно, лепёшки, масло, олений сыр! Пожалуйста.

— Ах, да, многим приходится плохо зимой, — сказал человек в то время как он ел.

— Ты, может быть, пошёл бы обратно в посёлок с несколькими моими письмами? — спросил я. — Я тебе за это заплачу.

Человек ответил:

— Нет, истинный Бог, я этого не могу. Вот уж чего не могу, так не могу. Потому что я во что бы то ни стало должен через горы, я слыхал, что в Хиллингене есть работа, в Хиллингенском лесу. Так уж я не могу.

«А ну-ка я его опять немного подзадорю, — подумал я. — У него теперь и следа нет живости; кончится тем, что он попросит у меня полтинничек».

Я пощупал его мешок и сказал:

— А что это ты несёшь? Тяжёлое?

— А что вам до этого за дело? — ответил он и потащил к себе мешок.

— Я не собирался из него украсть что-нибудь, я не воришка, — сказал я шутя.

— Я вовсе не интересуюсь знать, что такое вы, — пробормотал он.

Время шло. Так как у меня был чужой, то я не хотел идти в лес, я сидел, болтал с ним, расспрашивал его о том, о сём. Это был самый обыкновенный человек, не особенно интересовавшийся моими мыслями, с грязными руками и невежественными и скучными разговорами. Вещи, что у него были в мешке, он, без сомненья, украл. Позже я узнал, что он был умён во многих мелочах, — чему его научила жизнь. Он жаловался, что отморозил себе пятки, и снял сапоги. Меня не удивило, что он их отморозил: вместо носков там были одни лохмотья. Он взял у меня нож, отрезал лохмотья и надел опять носки, но задом наперёд. Надев поверх сапоги, он сказал:

— Вот так, теперь тепло и хорошо.

Он не делал никакого беспокойства. Брал ли он пилу или топор из угла, чтобы рассмотреть их, он клал их опять на то же место. Разглядывая письма, а может быть, попробовав прочесть адреса, он не бросил их так, чтобы они завертелись, а придержал за верёвку, чтобы повесить их спокойно. Мне решительно не за что было на него жаловаться.

Он остался обедать, а получив еду, сказал:

— Не сердитесь, пожалуйста, вы ничего не будете иметь против, если я пойду нарежу себе веток для сиденья?

Он пошёл и нарезал себе несколько мягких веток. Чтобы дать ему место в юрте, пришлось немного отодвинуть сено мадам. Потом мы лежали, разжигали огонь в очаге и болтали.

После обеда он не пошёл дальше, но продолжал лежать, будто для того, чтобы убить время. Когда начало смеркаться, он подошёл к дверной скважине и спросил меня:

— Вы думаете, пойдёт ночью снег?

— Ты меня спрашиваешь, а я тебя; похоже, что пойдёт, — дым стелется понизу.

То обстоятельство, что ночью может быть снег, его сильно обеспокоило, он сказал, что пойдёт лучше ночью. Но вдруг он рассвирепел: я лежал, протянувшись, и в задумчивости положил руку на его мешок.

— Я не могу понять, какое вам до меня дело, — закричал он и выхватил у меня мешок. — Я предупреждаю вас, чтоб вы не смели трогать мешка.

Я ответил, что я сделал это без намерения и не собирался ничего у него украсть.

— Украсть что-нибудь? Нет… Зачем же? Не думайте, впрочем, что я вас боюсь. И не можете этого думать, добрый человек. Нате, смотрите, что у меня в мешке, — сказал он и начал показывать различные вещи: три пары новых рукавиц, несколько толстоватое сукно, узелок с крупой, кусок сала, шестнадцать свёртков табаку и несколько больших кусков сахару. В самом низу мешка лежал туго набитый узелок кофе в зёрнах.

Всё это вместе были, наверно, товары из торгового местечка, за исключением пачки поломанных лепешек, которые, возможно, что были получены в другом месте.

— А у тебя, оказывается, и у самого есть лепёшки, — сказал я.

— Если бы вы хорошенько понимали, то вы так не разговаривали бы, — ответил он. — Если я пойду по горам и должен буду скитаться, разве не нужно мне чем-нибудь набивать свой рот? Одна насмешка это, как я послушаю.

И он осторожно начал засовывать опять в мешок одну вещь за другою. Он старался сложить сало свёртками с табаком так, чтобы от него не осталось на сукне жирных пятен.

— А вы могли бы у меня купить, это сукно, — сказал он. — Я совсем дёшево его продам. Оно мне помеха.

— А что ты за него просишь? — спросил я.

— Тут его, пожалуй, на целый костюм, а то и того больше, — сказал он самому себе и вытащил вон сукно.

Я сказал ему:

— Ты, в сущности, приходишь и приносишь с собой сюда в лес мирскую суету — жизнь, духовные интересы и газеты. Но поговорим-ка немного. Скажи мне одно, боишься ты, что твои следы будут видны завтра утром, если ночью выпадет снег?

— Это уж моё дело. Я и раньше ходил по горам и по разным дорогам, — пробормотал он. — А вы бы могли купить сукно за бесценок.

Я покачал головой, и человек снова уложил с изяществом сукно в низ мешка, совсем так, будто оно ему принадлежало.

Он сказал:

— Я разрежу его на брючные отрезки. Тогда оно не будет так велико, и мне скорее удастся его продать.

— А тебе бы лучше отрезать на брюки, жилетку и куртку, а остальное разрезать на брючные отрезки.

— Вы так полагаете? Пожалуй, что так будет лучше.

Мы высчитали, сколько нужно на костюм взрослому человеку, и верёвкой, которой были связаны письма, аккуратно вымерили наше платье. Потом мы надрезали сукно и разорвали его. Кроме целого костюма, там оставалось на добрых две пары брюк.

После этого человек попросил меня купить у него из мешка что-нибудь другое, и я купил часть кофе и несколько свёртков табаку. Он сунул деньги в кожаное портмоне, при чём я обратил внимание на совершенную его пустоту; он, как это делают бедняки, хлопотливо спрятал деньги и ощупал после этого карманы.

— Тебе удалось продать мне немного, — сказал я, — но мне больше не нужно.

— Что ж, торговля — торговлей, я не стану жаловаться.

Он стал немного посмелее.

В то время, как он укладывался, чтоб отправиться в путь и не употреблять больше своей постели из веток, я не мог не сожалеть об его жалком способе воровать.

Воровство по нужде — кусок сала, кусок сукна, которые он пробует продать тут же в лесу! Ах, да, воровство перестало быть чем-то особенным! И это потому, что перестало быть особенным и наказание за всякого рода проступки. Оно стало скучным и гуманным, из законов изъят религиозный элемент, и в судьях нет больше ничего мистического.

Я помню последнего судью, толковавшего значение присяги, как нужно бы было её толковать и как она должна бы действовать. У нас у всех стали тогда волосы дыбом. Да возвратится снова немного веры в колдовство, в шестую книгу Моисея, в грех против Духа Святого и обязательства, написанные кровью некрещёных детей! Укради в торговом местечке мешок с деньгами и серебряной посудой и спрячь его в горах, так, чтоб весенними вечерами он светил над местом, как голубой факел. Но не приходи с тремя парами рукавиц, ветчиной, салом.

Человек не боялся больше за свой мешок, он выполз совершенно из юрты, чтоб исследовать погоду. Тем временем я положил ему обратно его кофе и табачные свёртки, так как в них не нуждался. Когда он вернулся, он сказал:

— Я думаю, мне лучше тут переночевать, если я вас не обеспокою.

Вечером он даже и не притворился, что хочет достать свою собственную еду. Я сварил кофе и к нему дал ему сухую лепёшку.

— Вам не следовало бы тратиться, — сказал он. Затем он опять начал возиться со своим мешком, чтобы хорошенько заложить сало, которое могло попортить ему куски сукна; затем он снял с себя кожаный пояс, перевязал им мешок крест-накрест, сделав из него что-то вроде ранца, чтобы нести его на одном плече.

— Когда я перекину теперь конец мешка через другое плечо, нести мне будет куда легче, — сказал он.

Я дал ему письма, чтоб он снёс через горы и опустил их на почте; он хорошо их припрятал и ощупал после того сверху карман, деньги на марки он завернул в особую бумажку и завязал их в узелок в мешок.

— Где ты живёшь? — спросил я.

— Да где же бедняку жить? Живу около моря. У меня, к сожалению, есть и жена и дети, что уж говорить.

— А сколько у тебя детей?

— Четверо. У одного рука сломана; у другого — э, да всякому чего-нибудь не хватает! Так вот и не очень-то хорошо приходится бедняку. Моя жена больна; несколько дней тому назад она уже думала, что смерть её пришла, должна была причаститься.

В его тоне зазвучали грустные ноты, но они были фальшивые. Он мне всё налгал, конечно. Теперь, если они придут из посёлка его искать, у какого христианина хватит духа его выдать? Ведь у него такое большое и больное семейство!

Человек, о, человек, ты хуже мыши!

Я больше его не расспрашивал, но попросил что-нибудь спеть, какую-нибудь песню, раз мы должны были сидеть вместе.

— На это у меня нет теперь охоты, — ответил он. — Я мог бы ещё спеть псалом.