Добрица Чосич - Солнце далеко
Несколько дней назад немцы предприняли большое наступление на Ястребац. Части «альпийской» дивизии совместно с двумя полками болгар[2] и лётичевско-недичевскими отрядами[3] заняли все села в окрестной долине. Захватив дороги, ведущие в горы, они начали в разных направлениях прочесывать Ястребац, разыскивая партизан, атакуя их и преследуя. В первых же боях партизаны израсходовали почти все боеприпасы, потеряли несколько человек убитыми, и теперь, измученные голодом и морозом, унося с собой с десяток раненых, они бежали, скрываясь в лесу. Ежедневные мелкие поражения поколебали боевой дух отряда… Сегодня на заре партизаны столкнулись с большой группой немцев и теперь, избегая дневных боев, отступали все глубже и глубже в горы. Весь день немцы упорно преследовали их по пятам, то поливая пулеметным огнем арьергард, то коварно замолкая.
Зловещая тишина мучила командира. День и ночь, ежечасно эту тишину нарушала стрельба. Атаки следовали одна за другой. Не успеют подсохнуть и смерзнуться мокрые повязки на ранах, как новые потоки крови заливают рубахи партизан. Колонна идет все медленней и медленней. Кровь вытекает тихо, неслышно, силы все убывают, но нужно идти, быстрей идти. А куда — неизвестно! За каждой грядой — засада, каждый бук — вражеский солдат, каждый поток — братская могила! Снег идет только затем, чтобы быстрей засыпать мертвецов. Метель стала могильщиком. Куда же идти? В тишину? А тишины нет. Скоро ночь. Но и ночь не несет тишины. И ничего нет страшнее тишины. Пусть уж лучше стреляют, все время стреляют!
Командир торопливо идет впереди колонны, словно стремясь убежать от нее, от неизвестности, от этой тишины, наполненной снежными вихрями и немолчным, однообразным воем ветра. Иногда ему кажется, что обессиленная, изголодавшаяся и израненная колонна, ползущая за ним по лесу, вдруг собьется в кучу возле буков и заснет в снегу и тут ее растерзают преследователи и засыплет метель. Проваливаясь по пояс в сугробы, он спотыкается и стонет, как будто, ускоряя шаг и отрываясь от колонны, он тащит ее за собой.
— Эй, Уча! Потише, ради бога, — крикнул кто-то из колонны, и сквозь ветер послышалось невнятное бормотанье.
Командир оглянулся и возвратился к отряду.
— Ну чего там? Чего кричите? Почему так ползете? Может, хотите, чтобы я вас на своей спине тащил? — раздраженно заговорил Уча и посмотрел на горный хребет, серые очертания которого виднелись сквозь редкие верхушки буков.
— Что злишься? Видишь — раненые разорвали колонну! — угрюмо ответил его заместитель Гвозден — маленький, коренастый человек с розовым плоским лицом и зелеными глазами, быстро моргавшими на ветру.
Командир выпрямился, мрачно взглянул на своего заместителя и молча пошел вдоль колонны.
Но группа с ранеными тронулась прежде, чем Уча успел подойти к ним, и он сразу же повернул назад, не желая ни о чем говорить.
— Товарищ Уча, долго нам еще так маяться? — спросил кто-то из колонны.
Уча остановился, посмотрел на спрашивающего, помедлил немного, как бы размышляя над его словами, и язвительно ответил:
— Пока не победим, товарищ Аца!
— Пока не победим?.. — растерянно повторил тот. А Уча уже пошел вперед.
…Все одинаковы. Всех охватила паника. Как только армия покажет врагу спину — армии больше нет. А они уже целую неделю показывают врагу спину. Они так устали, что даже не в силах повернуться к нему лицом…
Уча так сжал ремень ручного пулемета, что у него заболели пальцы в суставах. Поравнявшись с головной частью колонны, где находился Гвозден, Уча резко скомандовал марш и, несмотря на строгий и внимательный взгляд своего заместителя, медленно пошел впереди, подняв пулемет прикладом вверх.
Позади, внизу у потока, тупо застрочили пулеметы. Вой ветра смешался с их треском и, словно мякину, развеял по горам. Командир вздрогнул и резко остановился. «А что если там выше, на гряде, немцы? Куда тогда?» И, словно кто-то толкнул его, он быстро пошел вперед. «Если так… будем драться!»
…Нужно засесть за буками и подпустить их на расстояние выстрела. Восемь пуль — восемь немцев. Сто раз по восемь — и полк пойдет ко всем… Тогда не пришлось бы так… Почему Павле этого не понимает? Как будто забота о сохранении людей только его дело! Нет, Павле! Разными маневрами в логове оккупантских и четнических гарнизонов[4] отряд не спасешь. Куда идти с Ястребца? Везде еще хуже, чем здесь. Снег… Далеко ли уйдешь с босыми людьми… Да и боеприпасов нет. На равнине нас уничтожат. Разве так должны мы кончать борьбу?.. Все было бы по-другому, если бы Павле меня послушал. Нет! Я не могу согласиться с его предложением. Я лучше знаю, что такое война. Нужно быть сумасшедшим или совсем впасть в отчаяние, чтобы идти на Мораву и Копаоник[5]. Это самоубийство. За отряд отвечаю я. А я не самоубийца и не авантюрист.
— Потише, Уча! Колонна опять остановилась, — с тревогой в голосе сказал Гвозден, все время неприметно следовавший за Учей.
Тревога, прозвучавшая в голосе Гвоздена, смутила командира. Неужели от голода и усталости он забылся, стал думать вслух и, пожалуй, разболтал то, что не надо? Значит, он не в состоянии уже больше серьезно думать? Ужасно! Может быть, Павле и прав? Командир сел на снег и, стиснув руками виски, ощутил удары пульса.
— Деревья скрипят, как раскрытые ворота… — сказал после долгого молчания Гвозден.
Чем сильнее сгущался мрак, тем больше свирепствовал ветер. Сухие буковые ветки скрипели над ними.
— Знаешь, иногда хозяин забудет запереть ворота, а ветер рвет их, они скрипят и хлопают всю ночь напролет… — продолжал Гвозден, следуя за своими мыслями. — Хозяин слушает, не может уснуть, но ему тепло и неохота вставать.
Уче припомнились долгие зимние ночи в деревне, когда школьный сторож забывал закрыть во дворе калитку и она всю ночь, скрипя, ударялась о столбы. Уча читает, курит и ходит из угла в угол. В комнате тепло. Он сыт, но по привычке берет с полки яблоко, выбирая поменьше. Перед сном он проверяет тетради, исправляет и, не раздумывая долго, ставит отметки красным карандашом — ведь он прекрасно знает каждого своего ученика. Да, это была жизнь — маленькая, однообразная, скучная и все же хорошая; было тепло и не было голодно. И по мере того как он вспоминал, прошлое представлялось ему только жизнью в теплой комнате; он сыт, и на полках у него яблоки — «колачары»; и тут он еще мучительней ощутил голод, еще тяжелей — усталость и еще полней — свое бессилие.
— Бедно мы жили, мучались, но когда у нас и эту жизнь отняли, мы все потеряли. Нет, лучше уж так, как было, чем то, что теперь, — продолжал Гвозден. — Уча, ну что же ты думаешь, как мы выберемся из этой западни? — спросил он после небольшой паузы.
— Как выберемся?! Драться надо, — с раздражением ответил Уча и поднялся, потому что голова колонны поравнялась с ними.
— Я не говорил сегодня с Павле, не знаю, что он думает, — пояснил Гвозден.
Уча ничего не ответил и, злясь на все эти «что будем делать» и «как будем делать», поспешил вперед, стараясь ступать легко и уверенно.
Вскоре он вышел на опушку леса. Здесь начиналась голая гряда. Вблизи, как три гриба, торчали три пастушеские хижины.
Подгоняемый ветром, Уча подошел к толстому, ветвистому дубу, стоявшему возле хижины, и сел, прислонившись к узловатому стволу.
— Пойдем дальше? — спросил Гвозден, подходя с колонной.
— Нет. Передай — Павле вперед.
Растянутая партизанская колонна — конца ее не было видно в темноте и метели — начала сбиваться в кучу. Слышались приглушенные голоса и звяканье оружия. Подходя, каждый тотчас садился на землю, спиной к ветру, который упрямо старался засыпать их снегом и, нагоняя облака, непрестанно, зловеще выл в буковом лесу.
— Этот день и внуки мои запомнят! — сказал взводный Никола гулким, как из бочки, голосом, по которому его все легко узнавали.
— Не заботься о потомстве! — ответил Джурдже, его лучший друг.
Учу раздражали эти разговоры, он хотел было резко их оборвать, но сдержался. Вскоре подошел Павле, комиссар отряда. Он быстро шел мелкими шагами, сильно сгибая ноги в коленях, но держась чрезвычайно прямо. Натянув на уши пилотку, он шел, наклонив голову и прижавшись подбородком к шнуркам нового гуня[6]. Стройный, среднего роста, Павле держался самоуверенно и деловито. Ни на кого не взглянув, он еще на ходу громко крикнул:
— Почему стоим? Идем дальше, Уча!
— Дальше не пойдем! На сегодня хватит бежать!
— Как?
— Так. Переночуем здесь.
— Нет, мы должны дойти до старых винокурен. Там — связь.
— Туда пошлем связного, а сами останемся здесь.
— Не играй в войну. Немцы идут за нами по пятам…
— Пусть идут! — прервал его Уча, встал и позвал командиров.
Павле растерянно и взволнованно посмотрел на него и обернулся к партизанам, но, заметив, что они прислушиваются к разговору, молча направился к самой маленькой хижине, дрожа от негодования.
