Цирил Космач - Человек на земле
Прошло четыре года, затряслись троны у великих монархов, христианских и нехристианских. Вожжи ослабли у них в руках, ускользала власть над миллионами безропотных людей, которых гнали на кровавый праздник. Люди шли поневоле, но с криками и песнями. Гремела музыка, из окон бросали цветы, однако постепенно праздник стихал, смолкали песни. Люди зарывались в окопы, их обволакивали тупость и равнодушие. Игра становилась бессмысленной, невыносимой. Понемногу события стали обретать новый характер, а понять его люди не умели. Потом императора, который раньше считался таким же всесильным, как бог, свергли, и бог теперь не занимал в душах людей такого места, как прежде. Что они видели — мертвецов, знамена, раненых да пушки. И у многих, даже из самых глухих уголков, начали шевелиться закостеневшие мозги — они пытались найти смысл в завтрашнем дне. Разорвала мировая война старые путы или только ослабила их? Одно стало ясно — тех, кто вершит судьбами мира, можно прогнать, и в этом, пожалуй, была единственная польза от войны. Она всколыхнула массы, привела их в движение, указала цель. И если человеку свойственны беспокойство и искания, то пусть уж он ищет добро с уверенностью, что идет по правильному пути, хотя, может быть, все равно ему не избежать ошибок и заблуждений.
Жефу такого испытать не довелось. Когда кончилась война и ему сказали, что можно вернуться домой, он был ошарашен. Как? Зачем? Что он, плохой работник? Ведь безропотно трудился от зари до зари, вон какие мозоли нажил. Домой? Ему казалось, он хлебнул лишнего. Он давно думать забыл о доме. Жеф вышел из хаты и, с сомнением покачивая головой, зашагал в поле. В памяти медленно оживал родной дом.
Сначала видение было совсем маленьким и потому незначительным в сравнении с тем, что расстилалось перед глазами. Потом стало расти, приближаться. Он уже различал жену, детей, поля, грушу перед домом, почувствовал под ногами шаткие каменные ступеньки порога и прогнившую лестницу амбара. Конечно, пора домой. Теперь, пожалуй, и у него будет настоящее хозяйство.
Целую вечность ехал Жеф в полуразбитом поезде, похожем на длинную скрипучую телегу. Поезд тащился, словно больной, с трудом огибал горы, подолгу стоял перед туннелями, чтобы с громким свистом вползти в темноту. Вагоны были разные — для скота, спальные, дачные. Больше всего было вагонов с надписью «десять лошадей, сорок солдат». В одном из них ехал Жеф Обрекар. Он пил ром, жевал кислый солдатский хлеб и переругивался с итальянцами, немцами, венграми, фриульцами, боснийцами и бог знает с какими еще подданными императора.
В пути Жеф размышлял. Он чувствовал необъятную силу, строил планы и без конца пересчитывал свои земли: пашни, пастбище, поля, покосы. Мысленно все перепахал, выполол сорняки, выкорчевал деревья. Тут он посеет пшеницу, там — ячмень и кукурузу. Распашет межи и закраины, уничтожит кустарник, вот и получится сплошная нива, самая большая в селе. Купит лошадей, весной будет на них пахать, а зимой возить лес. Станет крепким, настоящим хозяином. Построит хлев, заведет побольше коров, не то что отец. Жеф вспомнил старую Бавшу и праздники в доме, когда ее водили к быку. По лицу у него расплылась улыбка. Теперь-то все пойдет по-иному. Пожалуй, следует завести и быка. Правда, пользы от него мало, но кое-что и на нем заработаешь. А если хорошенько откормить, можно выручить большие деньги.
Такие мысли занимали его в первые дни, Но дорога была бесконечной, он устал и отупел снова. Глаза потускнели, усы обвисли, весь он словно обмяк. Теперь его можно было везти куда угодно, он бы и не заметил. Утомившись сидеть, толкал соседа, чтобы тот дал ему место прилечь. Выспавшись, подходил к дверям, снимал шапку, почесывал лысину, клал в рот щепотку табаку и, послюнявив пальцы, принимался давить вшей, поглядывая на проплывающий перед ним пейзаж.
Была поздняя сырая осень. На полях гнили кукурузные стебли, картофельная ботва и забытые стога сена. Они дополняли царивший дух разложения. В воздухе стоял запах прелых фруктов, мертвечины, грязных, пропитанных потом портянок, гноящихся ран; прелью несло от опустившихся людей, от сирот, вдов, инвалидов, часами стоявших на станциях, тленом отдавали измены, кровь, подгнившее отечество, император и даже вера. Повсюду растерянные люди, сироты, вдовы, инвалиды. Ничего здорового, крепкого. Сама земля была истерзана: четыре года подряд ее били копыта конницы и подкованные солдатские сапоги. Пропитанная кровью и проклятиями, она лежала под бараками, руинами, дорогами.
Не раз поезд застревал где-нибудь на станции на всю ночь. Женщины и дети встречали своих кормильцев, бросались к ним с объятиями, поцелуями.
Глядя на них, Жеф начал с любовью думать о детях, о жене. Однако вскоре эти сцены ему приелись, стали казаться нелепыми и глупыми. На стоянках солдаты уходили в город, возвращались глубокой ночью, приводили женщин, которые, поломавшись для приличия, отдавались за крону, за кусок солдатского хлеба, а го и так, за доброе слово. Солдаты старались ничего не упустить, понимая, что близится конец их вольной жизни.
А над землей плыл туман. Сквозь него прорывались редкие крупные капли дождя, они собирались на стрехах, сбегали в желоба, шумели в придорожной канаве, где лежал солдат с бутылкой рома в руке и хриплым голосом выкрикивал: «Австрия капут! Австрия капут! Да здравствует революция!» Дождь был нескончаем, как божья милость. Жеф смотрел на горы. Они приближались и все выше тянулись к небу. Наконец и он покинул поезд. Вышел в Горице, постоял на вокзале, подождал — вдруг закричат: «Становись!» Никто не кричал, и он медленно побрел по городу. Дождь, развалины, обгоревшие балки, разрытые улицы. Жеф пожал плечами, словно хотел сказать: «Вот, стало быть, чего вы добились за четыре года. И это все?»
У Солкана он свернул с дороги. Шел целиной мимо канав, бараков, пастбищ. Тут и там паслись лошади. При виде их вспомнилась Украина с бесконечными полями. Где-то за пастбищами был его родной дом. «Эх, мне бы свою упряжку», — подумал он и, почесав за ухом, зашагал по мокрой траве к лошадям. Внимательно ощупал их, осмотрел зубы, копыта, потом огляделся, поискал веревку, выбрал двух гнедых, отогнал в сторонку. Побродил по селу и вдруг вспомнил: телега! Повернул обратно на станцию. Обзаведясь телегой, добыл муку, кофе, консервы, сахар, старательно все уложил и погнал лошадей берегом Сочи.
Жеф был счастлив, думал о нивах и лугах, с гордостью поглядывал на гнедых. Вот удивятся дома! В конце концов неважно, как он их добыл, важно, что они есть, и рассуждать тут нечего. По пути прихватил еще пару добрых лошадок, хотя сам не знал, что с ними делать. Понятно, если зиму их прокормить, весной можно хорошо заработать. Он ехал мимо Чигиня и, задыхаясь от нетерпения, прикидывал: если так трястись дальше, домой он приедет ночью, никто не увидит, каким победителем он вернулся. Жеф и вправду приехал глубокой ночью, остановился на околице и решил тут заночевать, чтобы утром прокатиться по селу. Лег в телегу на мешки, укрылся шинелью, но сон не шел. Казалось, пролежал очень долго. Глянул на часы — прошло всего несколько минут. Уснуть он не смог — дом был совсем близко, а там дети, жена, столько лет он их не видел. Жеф стегнул задремавших лошадей.
Село молчало. Он не встретил ни души. Телега скрипела на ухабах. Все вокруг казалось маленьким, тесным. На душе стало тревожно. В ущелье под скалой шумела река. Над рекой склонялись вербы, за ними начинался новый подъем в гору, там гнездились дома, а потом шел спуск.
— Бог мой, да разве это нивы? — выкрикнул Жеф.
Он потер лоб и успокоился: у него вроде бы попросторнее. Переехал задрожавший под телегой мост. Дорогу развезло. Жеф с тоской смотрел на горы. Они были такими высокими и грозными, что у него сдавило горло. Казалось, вот-вот они на него обрушатся. Жеф гнал лошадей — ему не терпелось увидеть свое поле. Вот оно, и Жеф понял, как горько обманывался — поле было все такое же карликовое. Неподалеку от ворот остановился, спрыгнул с телеги. До чего сладко ступать по родной земле! Жеф понял, что с телегой к дому не подъехать. Он стоял у дверей дома, своего родного дома, и не мог переступить порог. Жена! Как-то она жила все это время? Сейчас он ее увидит. Какие слова ей сказать, как поздороваться?
«Вот, — скажет он, — я вернулся, хоть и оборванный да вшивый». Нанца кинется ему на шею, потом побежит за чистой рубашкой, чтобы он поскорее переоделся. Они усядутся в кухне.
«Свари кофе», — попросит он.
Она смутится.
«Откуда у нас кофе?»
«Погоди», — скажет он и выйдет из дома.
«Куда ты? — крикнет вслед ему Нанца. — Я сбегаю к Юльке».
«Не надо».
Она выбежит следом, увидит лошадей, телегу и не поверит, что все это принадлежит ему.
Небо светлело. Он прижался к окну. Месяц светил прямо в комнату, было видно как днем. У стены на старом месте стояла супружеская кровать, а вплотную к ней зыбка. Зачем зыбка? Их дети уже большие, в зыбке спать некому. Это младенец не Нанцы, конечно, нет. Это Кати, ее сестры. Жеф отпрянул от окна и бросился к двери. Открыть ее не удалось. Он обогнул дом, прошел через амбар и поднялся по лестнице. Когда вошел в сени, половицы под его тяжестью заскрипели. Нанца с постели крикнула:
