Альфонс Доде - Необычайные приключения Тартарена из Тараскона (пер. Митрофан Ремезов)
Каждый день отъ трехъ до четырехъ часовъ въ лавкѣ оружейника Костевальда, на зеленомъ кожаномъ креслѣ, съ трубеою въ зубахъ засѣдалъ толстый, важный господинъ, окруженный шумно спорящею толпой охотниковъ по фуражкамъ. То былъ Тартаренъ изъ Тараскона, чинящій судъ и изрекающій приговоры, — Немвродъ съ Соломономъ пополамъ.
III
Nan! Nan! Nan! — продолженіе общаго взгляда на богоспасаемый городъ Тарасконъ
Тарасконцы не только страстные охотники, но и не менѣе страстные любители романсовъ. Все сантиментальное старье, валяющееся въ старомъ хламѣ нотныхъ магазиновъ, живымъ-живехонько въ Тарасконѣ. Тамъ оно собрано все сполна и блещетъ яркимъ разцвѣтомъ молодости. У каждаго семейства есть свой романсъ и въ городѣ это всѣмъ извѣстно. Такъ, напримѣръ, извѣстно, что аптекарь Безюке поетъ:
Звѣзда, души моей царица… оружейникъ Костекальдъ: Въ хижину скромную жду я тебя… бухгалтеръ казначейства: Невидимку не видать…
(Комическіе куплеты)и такъ далѣе. Два или три раза въ недѣлю всѣ сходятся другъ у друга и распѣваютъ другъ другу каждый свое. Всего страннѣе то, конечно, что поется всегда одно и то же и что благополучные тарасконцы не выказываютъ ни малѣйшаго расположенія къ какимъ-либо новшествамъ или перемѣнамъ. Романсы и пѣсенки такъ и переходятъ изъ рода въ родъ, отъ отца къ сыну, и никто посторонній не дерзаетъ покуситься на «чужой» романсъ. Это просто немыслимо; въ голову даже не можетъ прйдти Костекальду, напримѣрѣ, запѣть романсъ Безюке или Безюке — спѣть романсъ Костекальда.
По части романсовъ, какъ и въ охотѣ по фуражкамъ, первенство въ городѣ принадлежало Тартарену. Его преимущество передъ согражданами заключалось въ томъ, что у Тартарена не было «своего» романса: онъ пѣлъ ихъ всѣ… Да, всѣ!
Только поди-ка, заставь его пропѣть что-нибудь, — чорта съ два! Ему рано прискучили салонные успѣхи; тарасконскій герой съ большимъ удовольствіемъ погружался въ чтеніе своихъ охотничьихъ книгъ или проводилъ вечеръ въ клубѣ и крайне рѣдко соглашался подойти въ фортепіано. Онъ считалъ музыкальныя забавы несовмѣстными съ своимъ достоинствомъ. Иногда, впрочемъ, когда общество собиралось въ аптекѣ Безюке, онъ заходилъ туда какъ бы невзначай и, послѣ долгихъ упрашиваній, соглашался пропѣть дуэтъ изъ Роберта Дьявола съ мадамъ Безюке-матерью. Кто не слыхалъ этого пѣнія, тотъ, конечно, ничего подобнаго и представить себѣ не можетъ. Если бы я прожилъ еще сто лѣтъ и вспомнилъ о дуэтѣ въ аптекѣ Безюке, то и тогда, какъ живой, всталъ бы передо мною великій Тартаренъ, — всталъ бы и торжественнымъ шагомъ приблизился бы къ фортепіано, оперся бы сжатымъ кулакомъ на крышку инструмента, усиливаясь придать своему благодушному лицу свирѣпо-сатанинское выраженіе Роберта Дьявола. Онъ подошелъ, сталъ въ позу, и трепетъ пробѣжалъ по залѣ; всѣ чувствовали, что имѣетъ совершиться нѣчто необыкновенное. Мадамъ Безюке заиграла аккомпаниментъ и запѣла:
Robert, toi que j'aime Et qui reèus ma foi, Tu vois mon effroi (bis), Grâce pour toi-même Et grâce pour moi.
И тутъ же тихо прибавила: «Вамъ, Тартаренъ». Тартаренъ вытягиваетъ руку съ сжатымъ кулакомъ, раздуваетъ ноздри и страшнымъ голосомъ, отдающимся въ фортепіано, произноситъ три раза: «Non!.. non!… non!…», что, при его чисто-южномъ выговорѣ, выходитъ: «Nan!.. nan!… nan!…» Затѣмъ мадамъ Безюке-мать повторяетъ еще разъ:
Grâce pour toi-même Et grâce pour moi.
«Nan!.. nan!… nan!…» — реветъ Тартаренъ благимъ матомъ. Этимъ и заканчивался знаменитый дуэтъ. Какъ видите, не особенно длинно, но за то столько выраженія, такая мимика, что дрожью прохватывало все общество, собиравшееся въ аптекѣ, и, по настоятельному требованію слушателей, Тартаренъ четыре-пять разъ кряду повторялъ свое: «Nan!… nan!…», потомъ отиралъ потъ со лба, улыбался дамамъ, значительно взглядывалъ на мужчинъ и, при сознаніи собственнаго торжества, уходилъ въ клубъ, гдѣ съ нѣсколько напускною небрежностью говорилъ: «Я отъ Безюке… Пристали тамъ, — ну, и не могъ отговориться, спѣлъ имъ дуэтъ изъ Роберта Дьявола!» Но всего лучше то, что онъ и самъ этому вѣрилъ.
IV
Они!!!
Благодаря столь разнороднымъ талантамъ, Тартаренъ занималъ выдающееся положеніе въ городѣ. Этотъ необыкновенный человѣкъ умѣлъ привлечь всѣхъ на свою сторону. Армія въ Тарасконѣ была за него. Храбрый капитанъ Бравида, отставной начальникъ гарнизонной швальни, говорилъ про него: «Онъ молодчина!» А ужь капитану ли не знать въ этомъ толкъ, послѣ того, какъ онъ обшилъ столькихъ молодцовъ!
Магистратура была за Тартарена. Самъ старый предсѣдатель суда раза два или три сказалъ про него: «Это характеръ!»
Наконецъ, и народъ былъ за Тартарена. Его широкія плечи, его походка, голосъ и неустрашимый видъ, его репутація героя, невѣдомо какъ сложившаяся, нѣсколько мѣдяковъ, брошенныхъ имъ маленькимъ савойярамъ, и нѣсколько подзатыльниковъ, данныхъ уличнымъ мальчишкамъ, сдѣлали изъ него мѣстнаго лорда Сеймура, короля тарасконскаго рынка. Нагрузчики барокъ на набережной почтительно кланялись Тартарену, когда онъ въ воскресенье вечеромъ возвращался съ охоты съ обрывкомъ фуражки на концѣ ствола, подмигивали другъ другу, указывая на его плечи и руки, и обмѣнивались такими замѣчаніями: «Ну, этотъ за себя постоитъ!… Ишь мускулы-то — двойные!»
Двойные мускулы! Кромѣ Тараскона, нигдѣ не услышишь ничего подобнаго!
И при всемъ этомъ, при всѣхъ своихъ многочисленныхъ талантахъ, несмотря на двойные мускулы, на любовь народа и на лестные отзыви храбраго начальника гарнизонной: швальни, Тартаренъ не былъ доволенъ своею судьбой: ему въ тягость была жизнь въ маленькомъ городкѣ; онъ задыхался въ немъ, — великому человѣку было тѣсно въ Тарасконѣ. Да и на самомъ дѣлѣ могъ ли онъ, съ своею героическою натурой, съ душою пламенной и жаждущей сильныхъ ощущеній, — онъ, мечтающій о битвахъ, объ опасныхъ охотахъ, о приключеніяхъ въ пампасахъ Америки или въ пескахъ Африки, объ ураганахъ и тифонахъ, — могъ ли онъ довольствоваться разстрѣливаньемъ фуражекъ по воскресеньямъ и разрѣшеніемъ охотничьихъ споровъ ежедневно у оружейника Костекальда? Вчужѣ жаль бѣднягу великаго человѣка! Въ концѣ-концовъ, тоска способна была заѣсть его на смерть.
Тщетно искалъ онъ забвенія среди своихъ пальмъ, боабаба и другихъ чудесъ африканской растительности, напрасно обвѣшивалъ стѣны малайскими ножами и томагауками, напрасно зачитывался романтическими книгами, думая, подобно Донъ-Кихоту, силою воображенія отогнать отъ себя безпощадную дѣйствительность. Увы, все, что онъ продѣлывалъ, чтобы утолить жажду приключеній, только еще больше разжигало ее! Видъ окружавшаго его смертоноснаго оружія только дразнилъ его; всѣ эти ятаганы, стрѣлы и лассо взывали къ нему: «На бой, на бой!…» Въ вѣтвяхъ боабаба чудился свистъ вѣтра, зовущій въ далекія страны и не дающій покоя. А тутъ еще Густавъ Эмаръ и Фениморъ Куперъ…
Сколько разъ, въ часы послѣобѣденнаго чтенія, среди воинственныхъ доспѣховъ, Тартаренъ съ дикимъ воплемъ вскакивалъ съ своего кресла, бросалъ книгу и схватывалъ первое попавшееся подъ руку оружіе. Бѣдняга забывалъ, что онъ у себя въ Тарасконѣ, что голова его. обвязана старымъ фуляровымъ платкомъ, и ополчался на воображаемаго врага.
— Пусть-ка они попробуютъ сунуться! — оралъ онъ, потрясая топоромъ или томагаукомъ.
Они?… Кто они?
Тартаренъ самъ не зналъ хорошенько. Они! — это были тѣ, что нападаютъ, тѣ, съ кѣмъ надо биться, — всѣ тѣ и все то, что кусаетъ, что грозитъ когтями или скальпомъ, что реветъ, кричитъ, рычитъ… Они — это индѣецъ Сіу, пляшущій вокругъ привязаннаго къ столбу «бѣлаго»… Это — бурый медвѣдь Скалистыхъ горъ, это — Туарегъ пустыни, пиратъ Малайскихъ острововъ, бандитъ Абруццкихъ ущелій… Словомъ, они — это они!.. а съ ними вмѣстѣ путешествія, воинственные подвиги, страшныя привлюченія, слава.
Но — увы! — тщетно звалъ ихъ неустрашимый Тартаренъ, тщетно вызывалъ ихъ на бой, — они упорно не показывались. Да и за какимъ бы чортомъ понесло ихъ въ Тарасконъ?
А Тартаренъ все ждалъ и ждалъ ихъ, особливо по вечерамъ, направляясь въ клубъ.
V
По дорогѣ въ клубъ
Сборы рыцаря-храмовника на бой съ осаждающими его невѣрными, сборы китайскаго воина «знамени тигра», сборы команша, идущаго на «тропу войны», — все это ничто въ сравненіи съ приготовленіями Тартарена изъ Тараскона, вооружающагося съ головы до ногъ, чтобы идти въ клубъ въ десятомъ часу вечера, черезъ часъ по пробитіи зори у гауптвахты. На лѣвую руку онъ надѣвалъ стальную «перчатку — sortie de bal» съ острыми концами, въ правую бралъ трость со вкладною шпагой, въ лѣвый карманъ запрятывалъ кистень, въ правый — револьверъ; между жилетомъ и фуфайкой засовывалъ малайскій вожъ. Отравленныхъ стрѣлъ Тартаренъ никогда не бралъ съ собою, — скверная это штука, нечестное оружіе!
