Йоханнес Йенсен - Золотоискатель
– Мда... я твой отец.
– Слыхал, – отрезал Андерс, бросив испуганный взгляд на отца, его неприятно задел чужой выговор старика, не понравилось ему и то, что отец говорит о себе – «я».
Затем наступило молчание.
Лауст смотрит на сына, а тот прилежно строгает доску рубанком, из-под которого с визгом вылетают длинные стружки. Андерс высок, худ, кривоног и сутул, с большими челюстями и больными глазами. Затылок у него тощий, как у ребенка, и с ямочкой. Вылитая мать. Взгляд Лауста то останавливается на сыне, то скользит прочь. Снова молчание. Жена Андерса открывает дверь и просовывает в комнату нечесаную голову, увидев незнакомца, она, не говоря ни слова, хлопает дверью.
Молчание.
– Откуда ты дерево берешь? – вкрадчиво спрашивает Лауст, глядя на связки досок и бруса, сложенные под потолком. Его внимание привлекает небольшая полка, на которой сложены несколько планок красного дерева и обрезки других ценных пород. Глаза у него влажнеют. Андерс продолжает работать, украдкой следя за взглядом отца, засовывает руку под передник и долго молчит, погруженный в свои мысли. Изредка он с каменным лицом бросает взгляд на отца, чтобы тот не вздумал на что-нибудь надеяться.
– Покупаю у Свенсена в Виресунне.
Совершенно равнодушный тон ответа буквально огорошивает старика. Он стоит молча еще несколько минут и задумчиво разглядывает разные предметы, потом малодушно говорит, обращаясь к спине сына:
– Да... так вот... Хочу потолковать с тобой, Андерс. Я собираюсь осесть наконец.
Тут за дверью, где стоит и подслушивает жена Андерса, слышится шум. Андерс продолжает строгать, потом берет доску и приглядывается, ровный ли край.
– Я худо поступил с тобой, – говорит Лауст Эриксен, и голос его слегка дрожит. Но Андерс делает вид, что не слышит и налаживает рубанок, постукивая по ножу, старик овладевает собой и смотрит на сына спокойно и испытующе. Наконец он сдержанно кивает и поворачивается к двери.
– Гуд бей[3]!
Выйдя за дверь, Лауст Эриксен стоит некоторое время, глядя на дом сына, словно измеряя его высоту, на кусты крыжовника в «саду» и штокрозу возле ограды. Потом он быстрым шагом идет назад в трактир.
Почти год Золотоискатель потешал людей во всей округе. Вовсе не потому, что он сам был человек веселый, напротив, из него тяжело было вытащить даже «да» или «нет», просто его чудной нрав забавлял народ. Никто не мог толком разобраться, есть ли у него деньжата. Одет Лауст был не ахти как, однако он мог все-таки оказаться человеком состоятельным. Руки у него заскорузли от грубой работы, этого люди не могли не заметить, – видно, жилось ему нелегко. Хоть волосы у него поседели, силен он еще был, как палач.
Прошло две недели, и Лауст Эриксен принялся за работу. Он был мастер на все руки, стоило его только позвать, он мог тут же исправить и переделать любой инструмент, наладить все, что надо по хозяйству. Ему казалось, что все делается не так, как надо, и не так быстро, как следует. Если ему поручали возить навоз, он гнал лошадь галопом, а пахал так, что от камней искры летели; двигался он столь быстро, будто бежал от пожара либо спешил за повивальной бабкой. И люди добродушно подсмеивались над ним. Подшучивали люди и над его нравом – положи ему хоть соломинку на пути, как он тут же рассвирепеет и будет ходить мрачный. Кое-кто в округе стал подражать его дерзкой манере отвечать, люди долго считали остроумным в ответ на вопрос резко бросить процеженное сквозь зубы «ага!». Он заметил, что его считают чудаком, и стал еще нелюдимее. Однако люди благоразумные уважали Золотоискателя – мол, судя по всему, он немалому научился в Америке, чего с первого взгляда не подумаешь. Однажды собрались срубить в одном дворе старое дерево; случайно здесь оказался Золотоискатель. Он взял топор – конечно, топор, по его словам, оказался никудышный, мол, вот так нужно его насадить!
– Ага! – Он сверкнул глазами, обошел вокруг дерева и свалил его точь-в-точь как великолепный фехтовальщик, меняющий позиции и гораздый на всякие ухищрения. Одно удовольствие было глядеть, как он орудует топором. Человек толковый, Лауст обучился всяким штукам там, где он жил. Он научил людей по-новому завязывать узлом веревку – этот узел в округе так и прозвали золотоискателевым узлом. Это был обыкновенный морской узел. Он был хорошим охотником, застрелил немало диких уток на фьорде; говорили, что он приманивает их, крякая по-утиному, чему многие дивились. У него были редкостные часы, которые показывали дни и месяцы года; люди никак не могли понять, как это можно завести часы, чтобы они ходили так долго.
Побыв месяц-другой дома, Золотоискатель занялся добычей мергеля. Испокон веков мужчины, что посмелее, занимались отхожими промыслами, но разработка мергеля была особо твердым орешком. Мергель добывают двумя способами: в открытом карьере, где всегда есть опасность оползня, или в закрытой шахте, что опытные люди считают более надежным. Для этого нужно вырыть тесный колодец в пласте мергеля. Старатель стоит внизу и долбит стены колодца со всех сторон. Подсобник стоит наверху и крутит ворот, поднимая бадью. Если эта могила обвалится, тому, кто стоит внизу, конец, но это случается нечасто. А ищут мергель так: двое опытных старателей, работающих на пару, ходят по округе и бурят на пробу землю длинным узким железным шестом с нарезкой на конце. На землю, застрявшую на шесте, капают азотной кислотой; если кислота зашипит – значит, это мергель. Золотоискатель вначале работал сдельно, с кем придется, вскоре его стали наперебой приглашать напарником, и он заработал немалые деньги. Лауст был отчаянный, не боялся рисковать жизнью, работал истово, и за ним не успевали два подсобника – один крутил ворот, другой откатывал мергель. Когда дело у Лауста пошло на лад, он приободрился, как говорится, нашел себя. Этому человеку, видно, на роду было написано: копать мергель.
Однако везение длилось недолго, жажда приключений взяла в нем верх. Он, разумеется, должен был показать себя предприимчивее других, вступил в компанию со шведскими бродягами и пьяницами, и они основали не больше не меньше как мергельные копи. Они купили участок с залежами мергеля и с месяц работали, как обычно, – надрывались, как великаны; уже на восходе солнца можно было увидеть, как здоровенные парни из этой компании шли по вересковой пустоши и исчезали в тумане. Они появлялись в деревне, заляпанные мергелем и глиной, чтобы прокутить все заработанные деньги. Люди просто немели от удивления, глядя на их расточительство, слушая, как они бахвалятся и богохульствуют. Однако до хорошего это не довело. На Золотоискателя просто удержу не было, из ближайшего портового городка, в пяти милях от их участка, он пригнал локомобиль; теперь четверо старателей начали возить мергель в вагонетке. Эту новомодную машину они без стыда и совести заставляли работать изо всех сил. Людям было невмоготу глядеть, как на пустоши из этой страшенной трубы беспрестанно валили дым и копоть, и дышать гарью; ладно, с этим безобразием еще можно было бы мириться, но ведь тут дело, видно, не обошлось без нечистого. До чего же отчаянно они гоняли свою машину, колеса крутились так быстро, что не видно было спиц. А ну как она разорвется на куски! Ведь тяжелые обломки могут далеко разлететься. К тому же как долго может это железное чудище продержаться, ведь железо ржавеет, навряд ли эта штука себя окупит! Но страшнее всего было глядеть, как эта «Объединенная компания по добыче мергеля» вгрызалась в землю. Эти компаньоны все время торопились – один здесь, другой там, черный локомобиль мчался, сотрясаясь, железные тросы скрипели, и крошечные вагончики с мергелем поднимались один за другим! Жители здешних мест до той поры и представить себе не могли столь грандиозного размаха в добыче мергеля.
Но как же смеялись люди над Золотоискателем, когда после двухнедельной работы на износ оказалось, что пласт мергеля истощился!
Лауст Эриксен, однако, не пал духом и нашел себе другое занятие. С сыном он еще не помирился.
Каждое воскресенье Лауст неизменно появлялся в деревне и навещал столяра Андерса. Однако ближе друг другу они не стали и задушевных разговоров не вели. Лауст Эриксен, войдя в мастерскую, стоял молча и смотрел, как сын работал, а столяр Андерс не обращал на него никакого внимания и спокойно занимался своим делом – возился с клеем и сажей, отливал в гипсовых формах скрещенные руки и ангельские головки, покуда не начинал звонить церковный колокол. Тогда столяр развязывал кожаный передник, а старик прощался и уходил. Случалось им обмениваться словом-другим, но о главном ни один из них речи не заводил. Столяр был всегда вежлив и сдержан, будто имел дело не с отцом, а с почтенным клиентом, пришедшим получить недавно заказанный гроб. А Лауст Эриксен не хотел предпринимать дальнейших попыток к примирению, раз сын не сделал ни одного шага навстречу. Отец предпочитал стоять возле двери у края верстака, к сыну не подходил и ничего не трогал. Ведь однажды, когда он стоял и вертел в руках циркуль, сын подошел к нему и, не говоря ни слова, взял у него эту штуку из рук. Стоя в мастерской, Лауст не сводил с сына глаз. Иной раз он пускал пробный шар, справляясь у сына, здорова ли его жена, или спрашивал доверительно, не беспокоит ли его грыжа. Но Андерс на примирение не шел. Однажды в воскресенье старик будто невзначай оставил на верстаке фунт шоколада, в следующее воскресенье шоколад лежал на том же самом месте. Лауста аж дрожь пробрала, когда он увидел эту плитку. Шоколад лежал там еще неделю, но на этот раз Лауст забрал его. В эти три воскресенья они не сказали друг другу ни слова.
