Ги Мопассан - Папаша Амабль
В сумерках он возвращался, садился на свое место у края кухонного стола и, когда перед ним ставили глиняный горшок с похлебкой, не сразу принимался за еду, а сначала обхватывал посудину искривленными, словно сохранявшими ее форму пальцами и грел об нее, зимой и летом, руки, чтобы ничего не пропало: ни частицы тепла — дрова стоят дорого; ни капли варева — туда положены соль и сало; ни крошки хлеба — на него уходит пшеница.
Затем он влезал по лесенке на чердак и укладывался там на сенник; сын уходил в закоулок, выгороженный за печью; служанка запиралась в подполе — темной яме, где раньше хранили картошку.
Отец и сын почти не разговаривали. Только изредка, когда надо было продать урожай или прикупить теленка, парень советовался со стариком и, сложив ладони рупором, кричал ему в ухо, а папаша Амабль соглашался с соображениями Сезера или оспаривал их глухим тягучим утробным голосом.
Однажды вечером сын подошел к отцу и, как если бы речь шла о приобретении лошади или телки, изо всех сил заорал ему в ухо, что намерен жениться на Селесте Левек.
Старик взбеленился. Почему? Не из нравственных побуждений, конечно: в деревне девичью честь не ценят. Но его скупость и неистребимый, свирепый стяжательский инстинкт не могли примириться с тем, что сыну придется растить чужого ребенка. В одно мгновение он представил себе, сколько супу проглотит малыш, прежде чем начнет помогать по хозяйству, сколько фунтов хлеба и литров сидра сожрет и выдует до четырнадцати лет этот парнишка, и в нем закипела дикая злоба на Сезера — как сын мог не подумать о таких вещах!
Непривычно громким голосом он ответил:
— Ты что, спятил?
Сезер выложил свои резоны, перечислил достоинства Селесты, стал доказывать, что она сто раз окупит содержание ребенка. Но достоинства ее казались старику сомнительными, тогда как существование малыша было несомненным фактом, и он, ничего не слушая, заладил одно:
— Не согласен! Не согласен! Не бывать этому, пока я жив.
За три месяца дело не сдвинулось с места: оба стояли на своем и, по меньшей мере раз в неделю, возобновляли прежний спор с теми же доводами, словами, жестами и с тем же неуспехом.
Тут-то Селеста и надоумила жениха прибегнуть к помощи кюре.
Сезер задержался у священника и, придя домой, застал отца уже за столом.
Расположившись друг против друга, они молча съели похлебку, добавили к ней по куску хлеба с маслом, запили ужин стаканом сидра и теперь неподвижно сидели на стульях при тусклой свече, которую затеплила девочка-служанка: ей нужно было вымыть ложки, перетереть стаканы и заранее нарезать хлеб для утренней трапезы.
Раздался стук, дверь распахнулась, и вошел кюре. Старик устремил на него встревоженный, подозрительный взгляд и, чуя подвох, собрался лезть к себе на чердак, но аббат Раффен опустил ему на плечо руку и прокричал над самым ухом:
— У меня разговор к вам, папаша Амабль! Сезер воспользовался тем, что дверь осталась открытой, и выскользнул из дому. Он так трусил, что боялся присутствовать при беседе: ему не хотелось слышать, как постепенно, с каждым упорным отказом отца, будет рушиться последняя надежда; лучше уж потом разом узнать — удача или неудача. Вечер был безлунный, беззвездный, один из тех туманных вечеров, когда воздух от сырости кажется сальным. Со дворов тянуло легким ароматом яблок: было время сбора ранних сортов, скороспелок, как говорят в этой стране сидра. Сквозь узкие окна хлевов, мимо которых шел Сезер, на него веяло теплым запахом дремавших на навозе коров; в конюшнях слышалось топотание лошадей, оставшихся на ногах и с хрустом растиравших челюстями сено, выбранное из ясель.
Он шагал, не разбирая дороги и думая о Селесте. В его неискушенном мозгу, где рождались не мысли, а лишь образы, как непосредственное отражение предметов, любовные мечты принимали осязаемый облик рослой краснощекой девушки, которая, подбоченясь, стояла у дороги и смеялась.
Такой он увидел ее в день, когда в нем проснулось влечение к ней. Знакомы они были с детства, но внимание на нее он обратил лишь в то утро. Они поболтали минуту-другую, потом он ушел и всю дорогу твердил про себя: “А ведь девка-то хороша! Жаль только, с Виктором согрешила”. Он думал о ней до самой ночи, весь следующий день тоже.
Встретившись с нею опять, он почувствовал, что у него запершило в горле, словно ему через глотку всунули до самой груди петушиное перо. С тех пор, бывая С Селестой, он всякий раз испытывал то же нервное щекотание.
Через три недели он решил жениться на ней: больно уж она ему нравилась. Он не сумел бы объяснить, почему она забрала такую власть над ним, и только повторял: “На меня накатило”, — словно его вожделение к этой девушке было неотразимо, как злые чары. То, что она согрешила, нисколько его не тревожило. Велика беда! Селеста же не стала от этого хуже, — думал он без всякой неприязни к Виктору.
Но вдруг у кюре не получится? Что тогда? Сезер не осмеливался даже думать об этом — так мучила его тревога.
Он дошел до дома священника и, дожидаясь кюре, сел у калитки.
Протомился он час, а может, и больше, как вдруг услыхал на дороге шаги и различил, хотя ночь была очень темная, еще более темное пятно — черную сутану.
Сезер встал, чувствуя, что ноги у него подкашиваются, не смея задать вопрос, боясь узнать правду.
Священник заметил его и весело объявил:
— Ну, сын мой, все улажено. Парень пролепетал:
— Улажено?.. Быть не может!
— Улажено, дружок, хоть и не без труда. Упрям же, однако, твой родитель! Чистый осел! Крестьянин все еще сомневался:
— Быть не может!
— Полно тебе! Приходи завтра в полдень — потолкуем насчет оглашения.
Сезер поймал руку кюре. Он жал ее, тискал, тряс и, заикаясь, повторял:
— Правда? Правда, господин кюре?.. Слово честного человека, в воскресенье буду на проповеди.
Глава 2
Свадьбу справили в середине декабря. Справили скромно: молодые были небогаты. Северу, одетому во все новое, уже с восьми утра не терпелось отправиться за невестой и повести ее в мэрию, но час был еще слишком ранний, и парень уселся за стол на кухне в ожидании родных и приглашенных: они должны были зайти за ним.
Целую неделю шел снег; бурая земля, уже оплодотворенная озимыми, побелела и уснула под толстым ледяным покровом.
В лачугах, словно нахлобучивших на себя белые чепцы, было холодно, и только яблони, круглые кроны которых припудрил иней, казалось, цвели, как в лучшую свою пору.
Но в этот день тяжелые серые тучи, наплывающие с севера и распухшие от снежных хлопьев, неожиданно раздернулись, и над белой землей, сверкавшей в серебряных отсветах восходящего солнца, раскинулось голубое небо.
Сезер глядел в окно, ни о чем не думал и был счастлив.
Наконец дверь отворилась и появились две женщины, две по-праздничному принаряженные крестьянки — тетка и двоюродная сестра новобрачного; за ними трое мужчин — его двоюродные братья; потом соседка. Разместившись на стульях, — женщины по одну сторону кухни, мужчины по другую, они сидели неподвижно и молча, испытывая робкую щемящую неловкость, которая неожиданно сковывает людей, собравшихся для участия в церемонии. Вскоре один из двоюродных братьев спросил:
— Не пора ли? Сезер согласился:
— Впрямь пора.
— Тогда пошли, — поддержал другой.
Все поднялись. Хозяин вскарабкался на чердак проверить, готов ли отец. Парня разбирало беспокойство: обычно старик вставал ни свет ни заря, а сегодня еще не спускался вниз. Сын застал его на сеннике, под одеялом. Он лежал с открытыми глазами и злым лицом.
Сезер заорал ему в ухо:
— Вставайте, отец! На свадьбу пора! Глухой плаксиво заохал:
— Не могу. Спину ломит — должно быть, продуло. Шевельнуться — и то силы нет.
Парень подавленно смотрел на старика, догадываясь, что тот притворяется.
— А вы через силу, отец.
— Не могу.
— Дайте-ка пособлю.
Он склонился над стариком, откинул одеяло, схватил отца за руки и приподнял. Папаша Амабль заголосил :
— Ой-ой-ой! Вот горе-то! Ой-ой! Не могу! Всю спину свело. Это все ветер — так уж он через крышу проклятую свищет.
Сезер понял тщету своих усилий и, впервые в жизни осерчав на отца, крикнул:
— Вот и сидите без обеда: я ведь его в трактире Полита заказал! Будете знать, как фордыбачить!
Он скатился вниз по лесенке и, сопровождаемый родными и приглашенными, двинулся в путь.
Мужчины подсучили штаны, чтобы не обтирать края о снег; женщины высоко подобрали юбки, приоткрыв худые лодыжки и костлявые, прямые, как палка, голени в серых шерстяных чулках. Они шли гуськом, молча, покачиваясь для равновесия и осторожно переставляя ноги, чтобы не потерять дорогу под ровной, сплошной, нескончаемой пеленою снега.
У каждой фермы их поджидали один-два человека, тут же присоединявшиеся к ним, и шествие все растягивалось, извиваясь по невидимым изгибам дороги и напоминая собой на белой равнине гибкие живые четки с черными бусинами.
