Александр Перфильев - Когда горит снег
А ночью я вижу во сне женщину, оставленную мною в Петербурге. Я до боли остро ощущаю ее близость, жаркие руки, обвившие, как лианы, мою шею, опрокинутое небо глаз. Утром, обливаясь ледяной водой, я стараюсь смахнуть с себя липкую паутину сновидений. Айша, как всегда, спокойная и холодная, подает мне полотенце. Я смотрю в ее глаза, подернутые ледяными речными струйками, на ее размеренные, точные движения и невольно сравниваю ее с той, далекой. Какая огромная разница между ее порывистой, жестокой, больной страстью, вспыхивающей внезапным фейерверком и сникающей в беспредельной усталости, и спокойной сдержанностью Айши, за которой чувствуется большая внутренняя сила.
Мне кажется, я начинаю любить эту девушку, выросшую в тайге и владеющую собой лучше многих, получивших городское воспитание. Она уже не кажется мне примитивом, простушкой, заброшенной в беспросветную глушь. Под ее льдом я чувствую огромный подземный огонь. Но, воспитанная тайгой, она бессознательно умеет скрывать то, что нельзя доверять первому встречному.
И вместе с тем я знаю, что Айша, как и я, страшно одинока, но гордость не позволяет ей заикнуться об этом. В душе моей поднимается большое чувство нежности и жалости к ней. Мне хочется приласкать эту одинокую, замкнутую, гордую девушку, дать ей почувствовать, что она мне сродни. Я тихонько обнимаю ее за шею, стараясь приблизиться губами к ее губам. Я делаю это непроизвольно, охваченный чисто человеческим, дружеским порывом.
Айша легко, не сбрасывает, а снимает мои руки своими маленькими крепкими руками.
— Не надо, — говорит она тихо и открывает дверь в другую комнату. — Потом…
— Почему потом, Айша? Когда?
Она чуть улыбается кончиками губ.
— Когда загорится снег, — говорит она тихо, и бесшумно выскальзывает за дверь.
Мне становится смешно. Если ее можно зажечь только тогда, когда начнет гореть где-то снег, то каким же надо быть вулканом? Меньше всего я способен на такую роль. Сам я кусок севера, частица тайги, правда, отколовшаяся, сломленная ложной цивилизацией, но очень далекая от вулканических вспышек.
Вечером, когда Айша возится где-то на дворе, я иду к Рабданову, раскурить цигарку и поболтать со стариком.
— Рабданыч, — говорю я, полушутя-полусерьезно, — ты видел, как горит снег?
Рабданов, попыхивая трубочкой, поворачивает ко мне широкое скуластое лицо, щурит косые глаза, от которых на виски набегает паутина морщинок.
— Пошто не видал. Быват. Горит снег… Пар идет, дым… шипит, как пельмени варятся.
Старик всегда серьезен. Говорит он мало, но всегда правду. Значит, действительно есть такое явление природы, еще неизвестное людям.
— Когда ж ты это видел?
Вопрос праздный. Рабданов ведет счет годам по ветвям кедра. Ему трудно перевести этот свой счет на общепринятый язык.
— Давно, еще когда твоя отца маленькая была… У Саяна, где Ия начинался.
Меня это занимает. Почему я, мнивший себя другом тайги, ничего не знаю об этом? Я подхожу к «святая святых» Айши — полке с книгами. Мельком я видел книги ее отца — геолога. Этот предмет никогда не интересовал меня раньше, о земле я знал только то, что на ней вырастает хлеб и другие съедобные и несъедобные злаки и растения, и что трех аршин ее достаточно, чтобы принять на вечный покой наши грешные кости. Я беру с полки книгу с надписью «Сибирь и ее богатства» и машинально перелистываю ее…
Случайно натыкаюсь: «На тысячи верст от низовьев Амура, почти до Енисея, по мнению местных геологов залегают пласты угольных сланцев, способных к самовозгоранию. В 1902 году, около Иркутска, такой подземный огонь, показавшийся в трещинах земли возле Большой Топки, дал повод к разговорам о вулкане. Температура согретой изнутри почвы мешает промерзанию, и, распространяясь под землею, огонь иногда выбивается наружу из-под снега. Вода же, от таяния снега обращаясь в пар, не в силах залить огонь с громадной внутренней температурой. Так создается “иллюзия” горящего снега»…
Я захлопываю книгу и ставлю ее на место. Сколько лет надо прожить здесь в тайге, чтобы один раз увидеть такое явление. Мне становится грустно. Может быть в этом немного виновата Айша… Кто его знает!
Рождество приблизилось как-то неожиданно. Я совсем не думал о нем. Но случайно взглянул на календарь, увидел 23 декабря и почувствовал себя бесконечно одиноким и заброшенным. Звериная тоска овладела мною.
Не сказав ни слова ни Рабданову, ни Айше, я оделся, собрал в походный мешок все, что нужно в дорогу, закинул за плечи английский штуцер и, всунув ноги в ремни лыж, вышел из дому. Я не знал, куда я иду и зачем. Мне было все равно.
Так я шел день, ночь, машинально держась берегов Ии, не чувствуя ни холода, ни голода, ни жажды. Меня гнала вперед какая-то непреодолимая сила, и я не мог остановиться, точно будто я хотел уйти от самого себя. Наконец, когда загорелся новый короткий зимний день, я почувствовал, что наступает предел моим силам. Я остановился у поваленной ветром сосны, прислонился к ней и, не снимая рукавиц, неверными скрюченными пальцами отстегнул сумку. В ней была фляга с коньяком и хлеб. Несколько глотков огненной жидкости влили в меня новые силы. И вместе с этой горячей струей, пробежавшей по жилам подобно электрическому току, ко мне пришло сознание бесцельности моих скитаний. Кругом была вековая застывшая ледяная тишина. Тайга поглотила меня, и я даже не имел представления, в какую сторону мне возвращаться. По лыжным следам? Но их запорошил шедший ночью снег.
Я закусил промерзшим, крепким, как дерево, хлебом и куском холодной баранины, закурил трубку и стал вглядываться в беспредельную снежную даль. И вдруг, — о чудо! Вдали, над деревьями, я увидел клубы дыма. Не задумываясь над вопросом, кто мог развести огонь в этой незаселенной местности, куда не заходит даже нога белкующего охотника, я бросился в этом направлении, чувствуя только одно: там спасение. Огромная воля к жизни, стремление во что бы то ни стало выбраться отсюда назад, к людям, к теплу, подхлестнула меня. Я стремительно шел к загадочному источнику дыма. Приблизясь, я услышал треск и шипенье… Какое счастье, это несомненно костер, люди… жизнь! Лесная чаща, в которую я снова углубился, внезапно расступилась передо мной, открывая небольшую площадку. Оттуда вдруг неожиданно пахнуло, повеяло горячей струей, словно подул южный ветер. Я остановился и застыл на месте. В нескольких десятках метров от меня, среди редких деревьев… горел снег! Клубы дыма, как пухлая вата, поднимались вверх, пробиваясь сквозь жесткий покров наста. Там и сям в дыму перебегали струйки пламени. Снег, тая, оседал и с шипением обваливался в огонь, вздымая столбы пара. Горел снег!.. Так вот оно, спасение!.. Это была злая насмешка судьбы. Увидеть это величественное, незабываемое зрелище и даже не смочь никому рассказать об этом. Разве я мог выбраться отсюда? Я знал, что теперь недалеко Саянские отроги и что меня ждет смерть…
Я отбросил ненужные лыжи и повалился ничком на жесткий снег.
Еще на меня веяло теплом, доносившимся от подземного огня, но я ясно чувствовал, что он не спасет меня. Все равно, будь что будет. Нужно пересилить малодушие и принять смерть, как последнее благословение суровой матери-тайги отщепенцу-сыну.
Кто-то чуть-чуть дотронулся до моего плеча. Так легко может прикоснуться только ласковый весенний ветер или рука любящей женщины. Я вздрогнул и вскочил на ноги. Передо мной стояла Айша, еще запыхавшаяся от быстрого бега. Горло мое точно сдавили стальные клещи. Пересиливая эту мертвую хватку, я хрипло сказал:
— Айша… Ты… видишь… горит… снег.
Внезапно я почувствовал, что силы вернулись ко мне. Я обхватил девушку за шею, тесно прижимая к себе, и она не отстранила моих рук.
И увидел, как потеплели, оттаивая, ледяные струи Ии в ее глазах, а губы, которые я нашел под мехом шапки-ушанки, горели как снег.
Душа женщины
Занавес медленно, словно нехотя, опустился под нескончаемые крики бис, браво и аплодисменты неистовствующей толпы, вызывавшей автора и исполнителей, а Синицын все еще стоял на сцене растерянный, ошеломленный, плохо сознавая что происходит вокруг
— Пойдемте Алексей Васильевич, — устало сказала премьерша, Анна Николаевна, освобождая свою маленькую сильно надушенную руку, которую он совершенно бесцельно продолжал держать в своей руке.
— Ну пойдемте же, фу, какой вы, право! — повторила она почти насильно увлекая его со сцены. — Что вам еще нужно? Такой колоссальный успех редко выпадает на долю молодых драматургов, а вы все какой-то кисленький. Или, быть может, я плохо играла?
— Нет, родная моя, — встрепенулся Синицын. — Что вы, наоборот. Я не мог даже себе представить, что можно так тонко передать мысль автора, дать именно тот тип… Нет, нет… Я только вам одной обязан своим успехом.
