Герберт Бейтс - Рождественская песенка
– Тогда не жалуйся, что замерз.
Массивный, розовый, с большими губами и блестящими, как у пуделя, глазками, Фредди грузно ходил из угла в угол, то и дело останавливаясь у камина потереть руки.
– Родительница приказала без тебя не являться, – сказал он. – И никаких разговоров.
– Не поеду, – сказала она.
– Поедешь как миленькая. А пока ты собираешься, я чего-нибудь выпью.
– Пожалуйста, если хочешь. Только я не поеду. Чего тебе налить?
– Джина, – сказал он. – Ну и занудой же ты бываешь, Кларочка.
Она молча налила ему выпивку, и Фредди Уильямсон поднял стакан.
– Извини, не хотел тебя обидеть, – сказал он. – С праздником, Кларочка!
– С праздником! – отозвалась она.
– Кларочка, лапушка, а не поцеловаться ли нам ради праздника? А? – Он неуклюже сгреб ее за плечи и чмокнул мясистыми, мокрыми, как у собаки, губами. – Голубушка моя, – гудел он. – Лапушка моя, Кларочка.
В голове у нее звучали мелодии песен, перебивая друг друга, уводя куда-то. Она грезила наяву, ей казалось, она пытается поймать что-то неуловимое, ускользающее от нее.
– Ты не заснула? – спросил Фредди Уильямсон. – Одевайся скорей и поехали.
– Нет, я сейчас упакую рождественские подарки и лягу спать.
– Да ты что, Кларочка? Живо собирайся. Тебя там ждет не дождется уйма парней.
Она отрешенно стояла посреди комнаты, думая о пылком и застенчивом молодом человеке, который не мог вспомнить песню.
– Вот сонная тетеря, – сказал Фредди Уильямсон. – Где ты витаешь? Очнись!
Неожиданно он по-мужски, грубо обхватил ее за талию, чуть не оторвав от пола, прижал к себе и влепился мокрыми губами в ее щеку.
– Давай, а? – бормотал он. – Ну сколько можно держать себя в узде? Когда-то ведь надо, а?
– Народу много собралось?
– Ну давай. Ну не жеманься.
– Как же я переоденусь, если ты не пускаешь?
– Все успеем, и то и другое, а?
– Нет, – сказала она.
– Тогда последний поцелуй. – И, сдавив ее, Фредди Уильямсон закрыл ей рот своими тяжелыми собачьими губами. – Кларочка, голубушка. Зачем держать себя в узде? Может, давай все-таки, а?
– Ну хватит, Фредди, хватит. Мне надо собраться. Налей себе еще и жди.
– Вот это разговор.
Пока она переодевалась, он пил джин и грузно топал по комнате. Она вышла к нему в черном жакете, с черно-красным шарфом на голове.
– Ух ты! – восхитился Фредди Уильямсон. – Вот это да! – И поцеловал ее еще раз, неуклюже и грубовато проведя руками по лицу, шее, волосам.
Когда они спускались вниз, кто-то тихонько постучал в стекло входной двери.
– Полиция, – сказал Фредди Уильямсон. – Видно, забыл включить сигнальные огни в машине или еще какая ерунда.
Но, открыв дверь, Клара увидела молодого человека, который не мог вспомнить песню. Он тут же приподнял шляпу.
– Извините, ради бога… Вы уходите?… Прошу прощения.
– Вспомнили? – спросила она.
– Кое-что, – ответил он. – Слова.
– Тогда заходите. Минутка у меня есть.
Он вошел в дом, и Клара прикрыла дверь. В магазине было темно, и ей показалось, что сейчас он робеет меньше.
– Начинается так, – сказал он. – Всего я, правда, не помню. Что-то в этом духе: Leise flehen meine Lieder. Liebchen, komm zu mir…
– Шуберт. – Она направилась в ту сторону, где стояли инструменты, и, сев за рояль, запела. «Эта, эта самая», – услышала она его слова и еще услышала, как Фредди Уильямсон нетерпеливо возится с замком входной двери.
– Чудесная песня, – сказал молодой человек. – Она, конечно, не рождественская, но есть в ней что-то такое…
Громко топая, Фредди Уильямсон вышел на улицу, и вскоре оттуда донесся шум мотора. Цепочка на открытой двери брякала о косяк, и в темный магазин задувал холодный воздух.
Клара замолчала, она не знала всех слов, только эти первые строчки: «Песнь моя летит с мольбою тихо в час ночной. В рощу легкою стопою ты приди, друг мой…» Дальше она не помнила.
– Извините, я дальше не помню, – сказала она.
– Огромное спасибо, – сказал он.
Дверь хлопала, действовала на нервы, и она встала закрыть ее. Снаружи нетерпеливо сигналил Фредди Уильямсон.
– Вам, видимо, нужна пластинка? – спросила она. – У нас есть отличная запись.
– Если вас не затруднит.
– Постараюсь найти, – сказала она. – Только зажгу свет.
Разыскивая пластинку, она еще раз пропела первые такты.
– Сколько в ней нежности, – заговорила она. – Какая-то удивительная нежность… – Вдруг ей показалось, что молодой человек смутился. Он принялся рыться в бумажнике, но она сказала: – Да ладно вам. Заплатите после Рождества, в любой день заплатите.
В ту же минуту дверь открылась, и показался Фредди Уильямсон.
– Что тут происходит? – спросил он. – Магазин давно закрыт. Клара, ну давай живей!
– Иду, – сказала она.
– До свидания, – попрощался молодой человек. – Я вам очень признателен. С праздником вас.
– И вас с праздником, – ответила она.
Ветер успел стихнуть, и звезды на небе были резкими, зелеными; улицу подсушивало, только кое-где еще темнели мокрые пятна.
– Вот хам! – бубнил Фредди Уильямсон. – Наглец чертов!
Он насупился, замолчал и быстро погнал машину к высокому берегу над рекой. Весь декабрь, не переставая, шли дожди, и когда машина выехала наверх, впереди простерлась широкая гладь зимнего паводка, разрезанная на квадраты притопленными живыми изгородями и поблескивающая отражениями зеленых и желтых огней на том берегу.
– Я бы его послал ко всем чертям! – сказал Фредди Уильямсон. – До чего наглый. Просто хам.
– Река разлилась, – сказала Клара. – Замерзнет, на коньках можно будет кататься.
– До чего же нахальные бывают люди, – сказал Фредди Уильямсон. – Черт знает что!
Он мрачно повернул на гравийную аллею, ведущую к большому эдвардианскому дому. От колес во все стороны взметнулись сухие, ломкие листья каштанов; по краям обширной лужайки серебрился иней.
– Еще разочек, пока мы одни, – сказал Фредди Уильямсон и с неуклюжей поспешностью, хотя она и пыталась отвернуться, поймал ее губы, как собака птицу. – Кларочка, голубушка. К черту узду! Рождество ведь.
– Поставь лучше машину, я тебя подожду, – сказала она.
– Твое слово – закон, моя голубушка. Хорошо, что ты приехала.
Она выбралась из автомобиля и немного постояла, глядя вниз, на пойму. Потом нагнулась и тронула ладонями траву. Трава была жесткая, хрусткая, а прихваченные морозцем ветки деревьев и напитанные влагой стебли увядших цветов ярко искрились. В огнях дома, льющихся с той стороны лужайки, искрился пар от ее дыхания. Казалось, что даже внизу, на широко разлившейся воде поблескивает иней, и она почти убедила себя, что река успела чудесно преобразиться, затянувшись сплошной гладью льда.
Так она и стояла, думая о робком и пылком молодом человеке, о его зонтике, о приподнятой шляпе. Песня, которую он не мог вспомнить, снова зазвенела у нее в голове… «Песнь моя летит с мольбою… Ты приди, друг мой…» Но тут, топая ножищами по гравию, подошел Фредди Уильямсон и опять вцепился в нее, словно изголодавшийся пес.
– Еще разочек, пока никого нет, – загудел он. – Разочек, Кларочка. Только один разик, лапушка. Вот так…
В доме вдруг раздались взрывы хохота, будто кто-то – скорее всего, ее сестрица – раздул искорки веселья, которые до этого лишь вырывались из окон.
– Помаленьку разогреваются, – сказал Фредди Уильямсон. – Весело будет.
Под ее ногой хрустнул ледок. Она цеплялась за что-то неуловимое, уплывающее от нее. «Leise flehen meine Lieder. Ты приди, друг мой»… как же там дальше?
