Кнут Гамсун - Плут из плутов
— Нет, вроде не попадалась. А что случилось?
— Она украла цветы, — сказал могильщик и торопливо зашагал прочь.
Недвижно сидя на скамейке, я дождался его возвращения.
— Нашли девочку?
— Нет. Но я запер ворота.
Он задумал настоящую облаву, девочка, несомненно, ещё бродит по кладбищу и теперь надо лишь всерьёз взяться за дело. Это уже третий случай кражи цветов за один день. И занимаются этим школьницы, пронырливые девчонки, отлично знающие, что это грех. Зачем? А они продают эти цветы, составляют из них букеты и продают. Милые детки, не правда ли!
Я пошёл с могильщиком и некоторое время помогал ему искать девочку. Но она ловко спряталась. Тогда мы взяли с собой сторожа и стали искать её втроём, но не нашли. Сгущались сумерки, и мы оставили поиски.
— А с какой могилы украли цветы?
— Вон с этой. Вдобавок ещё с детской могилки! Нет, вы только подумайте!
Я подошёл к могилке. Оказалось, что она мне знакома, я хорошо знал маленькую покойницу, ведь мы похоронили её только сегодня утром. Цветы с могилки и в самом деле исчезли, в том числе и те, что я сам принёс. От них не осталось и следа.
— Надо поискать ещё, — сказал я остальным, — какая подлость!
Могильщик, собственно говоря, вовсе не обязан был этим заниматься. Он помогал нам просто из любви к искусству. И втроём мы возобновили поиски. И вдруг — вон там, у поворота — я увидел крохотного человечка, девочку, которая, съёжившись, сидела на земле позади огромного полированного обелиска на могиле бригадного врача Вита и пристально глядела на меня. Она так съёжилась, что её шейка совсем ушла в плечи.
Всё же я узнал её. Это была сестра маленькой покойницы.
— Что ж ты так поздно сидишь здесь, дружок? — спросил я.
Она не ответила мне и по-прежнему сидела, не шевелясь. Я помог ей встать, взял её ранец и предложил проводить её домой.
— Твоя сестричка Ганна вовсе не хочет, чтобы ты из-за неё так поздно засиживалась здесь, — сказал я.
Тогда она пошла со мной. Я заговорил с ней:
— А ты знаешь, что какая-то злая девочка украла цветы с могилы нашей Ганны? Какая-то маленькая девочка в жёлтом платьице, ты её не заметила? Ничего, мы всё равно её найдём.
Она всё так же молча шла рядом со мной.
— Поймали! — вдруг закричал могильщик. — Вы поймали воровку!
— Что такое?
— Как — что? Вы же держите её за руку!
Я не мог скрыть улыбки.
— Вы ошибаетесь. Какая же это воровка! Это же младшая сестричка той самой девочки, которую мы сегодня здесь похоронили. Её зовут Элина, я её хорошо знаю.
Но могильщик стоял на своём. И сторож тоже узнал девочку, в особенности по красному рубцу на подбородке. Она украла цветы с могилы своей сестры — бедняжке даже нечего было сказать в своё оправдание.
Учтите: я давно знал обеих сестёр, мы много лет жили в одном и том же нищем заднем дворе, и они часто играли под моим окном. Бывало, они яростно ссорились и дрались, но всё же они были славные девочки и всегда вступались друг за друга. Навряд ли кто-нибудь мог их этому научить, мать их была скверная женщина, которая и домой-то почти не заглядывала, а отца своего — кстати, у них были разные отцы — они никогда и в глаза не видели. Девочки эти жили в ветхой лачуге, не намного больше вон той могильной плиты, моя комната была расположена прямо против неё, и часто, стоя у окна, я засматривал в их каморку. Самой толковой из них была Ганна; на несколько лет старше сестры, она привыкла заботиться обо всём, как взрослая. Это она всегда доставала жестяную коробку с хлебом, когда сёстрам хотелось есть, а летом, когда на заднем дворе стояла жара, Ганна надумала прикрепить к окошку старую газету, чтобы хоть как-то укрыться от горячих солнечных лучей. Сколько раз я видел, как она перед уходом в школу проверяла, выучила ли сестра свои уроки: Ганна была серьёзным, преждевременно повзрослевшим ребёнком и, верно, потому она прожила совсем недолго.
— Давайте заглянем в ранец, — сказал могильщик. И в самом деле, в нём лежали цветы. Я даже узнал мои собственные камелии.
Что я мог сказать? А маленькая грешница стояла рядом и сердито глядела на нас. Я стал тормошить и расспрашивать её, но она молчала. Тогда могильщик, пробормотав что-то про полицию, увёл девочку с собой.
Когда мы подошли к воротам, она, кажется, вдруг осознала, что ей предстоит, и спросила:
— А куда вы меня ведёте?
Могильщик ответил:
— В участок.
— Я ничего не крала, — сказала она.
Но разве она не украла цветы? Ведь они лежали у неё в ранце, мы сами видели. И всё же она снова пугливо повторила, что ничего не украла.
В воротах Элина зацепилась рукавом платьица за замок, и рукав чуть не оторвался. Под ним белело худенькое плечико.
Все пошли в участок, и я пошёл со всеми. Дали показания, но, насколько мне известно, Элине тогда ничего не сделали. А сам я больше её не видел, потому что уехал и не возвращался сюда целых десять лет.
Но за это время я заметно поумнел. Мы тогда вели себя как последние болваны. Конечно, Элина не украла те цветы, но что, если бы она и в самом деле это сделала? Я хочу сказать: почему бы ей этого не сделать? Где это видано, чтобы так расправлялись с детьми, — хоть ни один судья не осудит нас за это: мы просто схватили её и поволокли на очную ставку с законом. И ещё вот что я вам скажу: я снова виделся с Элиной и могу отвести вас к ней.
Он помолчал.
— Если вы способны понять то, что я сейчас расскажу, слушайте! «Знаешь что, — говорила больная девочка, — скоро я умру и тогда принесут цветы, может быть, даже кучу цветов; учительница обязательно пришлёт букет, а добрая тетушка Бендике, может, даже — целый венок».
Эта больная девочка мудра, словно какая-нибудь старушка, она так быстро выросла, что все жизненные силы её иссякли, а болезнь ещё больше развила её ум. Когда она говорит, другая, меньшая сестра, смолкает, силится всё понять. Сёстры живут в своей лачуге одни, матери их никогда не бывает дома, но тетушка Бендике частенько присылает им еду, и, значит, им уже не грозит голодная смерть. Сёстры теперь никогда не ссорятся, уже давно, очень давно они перестали драться, а о своих былых стычках во время игр и думать забыли.
Как ни хороши цветы, всё же и они увядают, — твердила больная. А увядшие цветы не красят могилы. Мёртвой их не увидеть, и тепла от них тоже никакого. А вот не помнит ли Элина ботинки, которые они как-то видели в пассаже? До чего же тёплые были ботинки!
Элина отлично помнила их. И чтобы показать сестре, какая она памятливая, она подробно описала ей те ботинки.
Теперь уже и до зимы недалеко. Уже крепко тянет с пола из-под окна, и тряпка, сохнущая вон на том гвозде, затвердела от холода. Самое время Элине купить себе эти ботинки.
Сёстры глядят друг на друга. Не такая уж дурочка Элина, чтобы принять эти слова всерьёз.
Нет, правда, для этого надо только взять сестрины цветы и продать их. Это можно сделать. По воскресеньям на улицах всегда много людей, и они с радостью купят цветы. Как часто люди спешат за город с цветками в петлицах, а нередко мужчины разъезжают в пролётках тоже с цветками в петлице. Да они непременно купят у Элины цветы.
Элина спросила, нельзя ли ей купить себе шляпку.
Конечно, можно, если останутся деньги. Но первым делом пусть купит себе ботинки.
Так они и уговорились. Никому до этого не было никакого дела, сёстры сами всё это придумали. Только бы Элине успеть забрать цветы вечером того же дня, не то они завянут.
Сколько ей было лет, той больной девочке? Наверно, двенадцать-тринадцать. А вообще-то годы ничего не решают. У меня была когда-то сестрёнка — она ещё вон такой крошкой учила греческий!
Но Элина не так уж легко выпуталась из той истории. Наказания ей никакого не дали, в полиции она отделалась лёгким испугом, а могло ведь быть и хуже. Но тут за неё взялась учительница. А взяться за какого-нибудь ребёнка — значит выделить его среди прочих, неусыпно следить за ним, наблюдать за ним исподтишка. Бывало, она подзовёт к себе Элину на переменке:
— Элина, детка, погоди немного, мне надо с тобой поговорить!
И вот Элину наставляют ласково и твёрдо, снова и снова припоминая ей тот случай, требуя, чтобы она молила Бога о прощении.
И тут что-то надломилось в ней.
Элина стала вялой и равнодушной, в школу приходила неумытая, забыв дома учебники. Окружённая недоверием, преследуемая испытующими взглядами, она вся съёживалась при встречах с учительницей, боялась смотреть людям в глаза. Она усвоила привычку оглядываться украдкой, что придавало её лицу вороватое выражение. И вот, наконец, для неё настал день конфирмации, и тут пастор заготовил для неё проповедь о том, что значит согрешить против одной из божьих заповедей, и все соседи принялись судачить о ней, что, дескать, из неё получится. И она бежала от своих соседей, из крохотной своей лачуги. Над городом сияло солнце, люди слонялись по улицам с цветками в петлицах, и сама она тоже спешила за город в пролётке…
