Казимеж Тетмайер - Панна Мэри
Но лицо ее омрачилось.
Почему же папа не старается получить титул барона?
Ведь это не так трудно. Он говорит, что титул сделал бы его смешным в Варшлве, где каждый помнит его дедушку Гавриила Гнезненского, шерстяного и хлебного маклера. Да он, кажется, назывался даже Гнезновер, ей это сказала однажды Герсылка Вассеркранц в припадке злобы.
…Ах! Эти Вассеркранцы, Лименраухи, Моргенштейны. Хорошо еще, что в нашей семье нет ни Пистолетов, ни Медниц. Эсвирь Медница… Я сама видела такую вывеску за Железной Брамой[1].
Мэри прочла это раз в своем альбоме, но это писал кто-то таким измененным почерком, что она не могла догадаться.
…Я как роза саронская и лилия долин.
Кипит, бушует во мне жизнь… Красота моя ослепляет.
Таковы, верно, были женщины наши, когда евреи покоряли Азию…
Брр… Евреи!..
…Я как роза саронская…
Вся я прекрасна… И нет изъянов во мне.
Она рассмеялась. Глаза ее остановились ка губах. Перестала смеяться.
Эти губы — причина ее вечных тревог!
Не потому, чтобы они были некрасивы — рисунок их безукоризнен, они алые, прелестные… Но губы беспокоили ее — они выражали что-то… чего сама Мэри не могла ни назвать, ни определить.
— Если я погибну, — сказала она своей двоюродной сестре Герсылке Вассеркранц, — то меня погубят мои губы — увидишь…
Она чувствовала, что владеет собой; своими взглядами, своим голосом, движениями, даже мыслью, сердцем — этому ее выучили, и она сама воспитала это в себе.
Но в губах ее было что-то, что было выше ее сил, ее воли. И она знала, что их ей не покорить.
— Что это такое? — думала Мэри иногда.
Между тем, все впечатления отражались сначала на ее губах.
Прислушиваясь к музыке, которую она предпочитала всем другим искусствам и которая действительно трогала ее, Мэри чувствовала, что все звуки касаются ее губ раньше, чем слуха.
При декламации или пении слова и звуки голоса точно ласкали и нежили ее губы… Если же кто-нибудь ей нравился, губы ее ощущали странное чувство.
Губы мои созданы для поцелуев, но страшны для того, кто целует их, и страшны для меня. Губы мои, как я вас боюсь!.. Созданы для поцелуев…
Какое то бессилие овладело ею, какая то истома…
— Созданы для поцелуев… — повторяла она полушепотом, — мне кажется, что я не страстна, а… похотлива (так это называет Герсылка). Впрочем, Герсылка слишком много знает и страшно испорчена… она безусловно развращает меня.
— Роза саронская…
Пройдясь немного по комнате, она снова остановилась перед зеркалом.
— Да, да! — шепнула она. — Я должна покорить мир. Пусть мой жизненный путь будет сплошным триумфом. Раз я не могу быть еврейской Венерой в храме Соломона, то я, по крайней мере, должна добыть ценой моей пляски голову Иоанна Крестителя, подобно Саломее…
«Sie tanzt mih rasend. Ich werde toll!Sprich Weib was ich dir geben soll?Sie lächelt! Hedela! Trabanten, Läufer!Man schlage ab das Haupt dem Täufer»!
— Да, да, весь мир в руках смельчаков. И его можно закружить до безумия! И безумен будет он от моей пляски!
«Hedela! Trabenten, Läufer!Man schlage ab das Haupt dem Täufer!..»
Она топнула ногой…
— Bce — мое! Все — для меня! Я так хочу!
С расширенными ноздрями и полуоткрытыми губами, за которыми блистали зубы, Мэри стояла, смотря в зеркало и наслаждаясь своим великим, страшным могуществом. Царская красота, редкий ум, чарующая прелесть и талантливость…
— Во мне есть что-то демоническое, — шепнула она. — Власть!.. В 19 лет быть так могучей!
Чего она не покорит, чего она не бросит к своим ногам! И ей показалось, что море голов клонится к ее ногам и шепчет полуголосом какую-то песнь, или гимн:
«Ты — как роза саронская и как лилия долин…Ты меж девами подруга моя, как лилия меж терновником.Ты закрытый сад, закрытый источник…О, источник живых вод, плывущих из Ливана!..»
И она радовалась этому гимну, этим преклоненным головам и своей великолепной исключительной памяти.
— Что же мне делать, если я среди дев, как лилия среди терновника… Быть может, я и трех раз этого не читала, а почти весь гимн знаю наизусть.
«Чрево твое, как стог пшеницы, окруженной лилиями», — здесь Мэри рассмеялась.
А море голов, преклоненных пред нею, шумело: «Кто та, что встает как заря, прекрасна как месяц, чиста как солнце!»
И хотя у царя 60 жен и 80 налож…
Мэри бросило в жар, она оборвала… и опять посмотрела на губы свои… полуоткрытые, пурпурные, немного влажные… «Наложи меня, как печать, на сердце твое и, как печать, на грудь твою… Ибо сильна, как смерть, любовь, крепка, как могильный камень. Углы ее, как углы огненные и как пылающий огонь. Великим водам не погасить такой любви, не затопить ее рекам; а если кто отдаст за нее весь достаток дома своего, будет отвергнут».
О, как прекрасна, как пленительна — любовь сладчайшая!
— Удивительная у меня память! — шепнула она.
А море голов, преклоненных пред ней, шумело: «Кто та, что встает как заря, прекрасна как месяц, чиста как солнце!»
— Брр… Если бы моя фамилия была «Медница»!.. M-lle Мария Медница… Мэри Медница… А ведь я могла бы так называться! Почему-то мне кажется, что и моя бабушка, фамилии которой я никогда узнать не могу, тоже была Медница. И все Медницы из-за Железной Брамы, оборванные, грязные торговки, плутовки и обманщицы: все они мои родные…
— Брр… — Кровь снова залила ей лицо… — Видно, какой-то добрый гений покровительствовал мне… Ведь это было бы страшно… Мисс Мэри Медница…
Брр…
Однако горевать нечего. Это ничуть не поможет.
Фамилия моя Гнезненская, даже довольно аристократическая фамилия. Уж дедушка переменил ее. Да при том у меня 11 миллионов! Дивная красота, редкий ум и богатство… все, что может заменить фамилию.
Я в Варшаве — первая.
Разве я не хороша собой?
Мэри остановилась перед зеркалом.
При каждом взгляде в зеркало ей прежде всего бросался в глаза избыток жизненной силы, им она так и дышала.
От искры ума и жизненной силы, грудь и бедра точно разрывают корсет.
А все это сливается в чудную классическую гармонию.
— Ты могла бы служить моделью Венеры, если бы у евреев была Венера, — сказал ей раз дядя Ганугут, гордившийся всегда своим происхождением и обладавший прекрасной скульптурной коллекцией.
«Ты, как роза саронская и как лилия долин…Уста твои подобны кораллам, речь пленительна…Обе груди твои, как серны-близнецы, пасущиеся между лилиями…Вся ты прекрасна, подруга моя! и нет в тебе изъянов…»
Она почувствовала страстное желание броситься на кого-нибудь, впиться губами в его шею и сосать, сосать, кровь…
К ногам моим! К ногам!..
К ногам!..
Ах, стать на чью-нибудь голову ногою.
Растерзать, рвать, чувствовать свою мощь…
Она горстями бросала бы золото, золотом била бы по лицу. Пусть это золото жжет, как огонь, сечет, как бич. А вы — протягивайте к нему руки, теснитесь, толкайтесь, бейте друг друга… Чувствовать их под своими ногами!..
Пусть их мечутся, вопят, умоляют…
Демон!..
Но, посмотрев на свои губы, Мэри смутилась… Ей показалось, что губы эти слушают, но не понимают ее; будто у них свои глаза, и они другими глазами смотрят на мир. Перед ними она чувствовала себя бессильной.
— Вот слабею я! — вспомнила она из «Без Догмата».
Какая-то сила таилась в ее алых губах.
— Губы мои и мое честолюбие будут моею гибелью, — думала она, — мне не устоять, я слишком честолюбива. Страшно…
И она почувствовала себя бессильной и ничтожной.
— Ничто, ничто не спасет меня!.. Страшно… — шепнула она.
Мэри точно оглянулась на кого-то. И вдруг у нее перед глазами встало лицо адвоката Якова Лесимберга, человека очень порядочного; любовь его к Мэри была всем известна, хотя он только издали осмеливался глядеть на нее.
Но Мэри не обращала никакого внимания на этого жида. Ее возмущало даже и то, что он смеет глядеть на нее.
Ведь, по выражению дяди Гаммершляга, — она и для княжеского стола была бы лакомым кусочком.
— В сущности, я очень одинока, — подумала Мэри. — Мама, что для меня мама? Мама вздыхает и скучает в Варшаве по Карлсбаде, в Карлсбаде по Биарице, а в Биарице по Варшаве.
Это, право, единственное ее занятие.
Она настолько интересуется мною, что в случае моей смерти поплакала бы недели две. Впрочем, она не интересуется ничем и никем, ни мною, ни отцом, ни тем и ни сем.
Папа — обыкновенный Geschäftsmann; ведь следует все называть настоящим именем, как говорит ксендз Варецкий.
Отец меня очень любит, восхищается мной, но помимо внешнего лоска — он остался сыном дедушки Гнезновера… И кто же еще у меня? Нет ни братьев, ни сестер. Герсылька пока даже Вассеркранц? или может быть, Михаил Кухен. Все они слишком мало развиты для меня… Я одинока, я совсем одинока. Ведь у меня нет никого, и никто меня не любит. Если я нуждаюсь в чужой помощи, то могу ее найти, и найду только за деньги.
