Йоханнес Йенсен - Господин Йеспер
Заехал он, собственно, лишь затем, чтобы спросить своего духовного собрата, не может ли тот сообщить ему что-либо об этом бесстыжем воре, который вот уже несколько месяцев орудует по ночам в округе и совершает набеги на амбары с припасами в усадьбах. Пора положить конец его бесчинствам, и потому пастор из Сённербёлле счел необходимым взять дело в свои руки – с тем большим основанием, что прошлой ночью вор наведался в его собственную усадьбу и почти опустошил кладовую. И вот теперь следует собрать доказательства и поймать наглеца, кто бы он ни был. С этой целью пастор решил объехать всю округу и собрать сведения у тех, кого преступник обворовал.
Господин Йеспер, разумеется, слыхал толки об этом воре, но, со своей стороны, ничем не мог помочь в выяснении дела, и речь пошла о другом. Они заговорили о вещах, которые обычно обсуждают пасторы, встречаясь, – о царстве божием, о ценах на ячмень, о жертвоприношении и церковной десятине. Об этом они могут говорить часами.
Между тем тестю было недосуг вести долгие разговоры, и он собрался уезжать. Вошла Биргитта и, опустив глаза, поставила перед отцом еще одну кружку пива; она как-то странно съежилась под его взглядом и при первой возможности поспешила уйти. Но едва за ней закрылась дверь, как старик обратился к зятю и, многозначительно кивая и подмигивая, поздравил его с тем, что было уже очевидно – Биргитта собирается благословить его дом.
Тут старик запнулся, несколько ошарашенный тем, как зять принял его поздравление, поскольку господин Йеспер сперва как бы в ужасе выкатил глаза, так что они почти выскочили из орбит, а затем побагровел, покачнулся на стуле и едва не свалился на пол. Старик знал, что зять его – человек со странностями, не редкими у людей сильных, и в этом усмотрел причину его волнения. Он улыбнулся еще лучезарнее и с видом человека, весьма сведущего в таких делах, принялся успокоительно похлопывать по плечу зятя, чрезмерно взволнованного мыслью о предстоящем отцовском счастье.
Но господин Йеспер вскочил со стула и оттолкнул тестя от себя; теперь он был бледен, губы его исказила гримаса, словно он не в силах был совладать с собою. Старик громко расхохотался – это и впрямь было забавно. Тогда господин Йеспер резко выпрямился, гигантским усилием воли взял себя в руки и, устремив загоревшийся взор прямо на тестя, стал громко читать... псалом, который он нынче утром учил наизусть.
Воздайте Господу, сына Божий.Воздайте Господу славу и честь.Воздайте Господу славу имени Его; поклонитесь Господу в благолепном святилище Его.Глас Господень над водами;Бог славы возгремел, Господь над водами многими.Глас Господа силен, глас Господа величествен.Глас Господа сокрушает кедры;Господь сокрушает кедры Ливанские.И заставляет их скакать подобно тельцу,Ливан и Сирион – подобно молодому единорогу.
Старик замахал рукой. Хорошо, хорошо! Красивый псалом, но между прорицателями... к тому же он не совсем понимал уместность именно этого двадцать восьмого псалма в данную минуту. Господин Йеспер и сам не понимал этого, но псалом был ближе всего его сердцу, потому что он только что выучил его. Он возвысил голос, зазвучавший в комнате подобно трубному гласу в день Страшного суда:
Глас Господа высекает пламень огня.Глас Господа потрясет пустыню; потрясаетГосподь пустыню Кадес.Глас Господа разрешает от бремени ланей и обнажает леса;и во храме Его все возвещает о Его славе...
Теперь и старый пастор склонил голову. Ведь то было Слово! Господин Йеспер с силой фыркнул и, шумно вздохнув, дочитал псалом до конца:
Господь восседал над потопом,и будет восседать Господь Царем вовек.Господь даст силу народу Своему,Господь благословит народ Свой миром.
– Аминь! – проговорил старик, опустив голову на грудь. Он не понимал толком вспышки зятя, но и не хотел ни о чем у него допытываться. Вскоре он уехал.
Господин Йеспер удалился в свою комнату и здесь несколько минут думал о постигшей его беде. Да, это правда, теперь он и сам видел, что господь благословил чрево Биргитты. Но ребенок был не его.
С той поры, как она была отдана ему, он втайне щадил ее молодость, он не хотел разом обрушивать на нее все бремя бытия, ведь она была еще совсем юная и хрупкая. Это он сознавал. Но он едва ли признавался самому себе в том – и это как раз больнее всего уязвляло его душу, – что отсрочка была дана им жене в тайной надежде, что она сама, по доброй воле, придет когда-нибудь в его объятья. Но до тех пор, пока она не в состоянии даже глаз на него поднять, пока она все еще трепещет от страха в его руках, как пойманная птичка, ольбьергский пастор не мог по праву считать данную ему богом и законом супругу своей; это была его причуда, странность, присущая только ему, в которой он не признавался даже самому себе, но которой следовал неукоснительно. И он был так счастлив этим! Он, сам погрязший в плотских желаниях, радовался и благодарил бога за дарованную ему силу быть милосерднее самой жизни. Но так же, как он верил в вечное блаженство, верил он и в то, что она непременно придет к нему, придет сама, по доброй воле, если только он даст ей время.
И вот теперь... как же это?.. Кто?.. О, смертная, адская мука!.. Как же это все случилось?
И из кабинета загремел голос пастора, подобный львиному рыку:
– Биргитта!
Она, едва переставляя ноги, шла по комнатам, повинуясь его зову, и когда проскользнула в дверь, то увидела его без сюртука и парика, потому что теперь ему было уже невмоготу терпеть жару; она увидела его в кожаных нарукавниках, могучего, с коротко, по-мужицки остриженной головой, почти касающейся потолка, и прочла свой приговор в его глазах. И тогда она упала и распростерлась на полу в ожидании грозы. Он, скрипя башмаками, приближался к ней, и она, перевернувшись на спину, лежала неподвижно, глядя на него; впервые подняв на него взгляд, она смотрела, как смотрит пойманная дичь в ожидании, когда охотник сжалится и добьет ее; это был тусклый, отсутствующий взгляд, в котором больше не было страха.
Некоторое время он молча стоял над нею. Если бы она шевельнулась или вскрикнула, он растерзал бы ее на куски. Но она лежала тихо, приготовившись к смерти. Громко застонав, он отошел от нее. Он ударил по раме и распахнул окно в сад.
– А! – снова громко застонал он.
Лицо его обдало волной медового запаха. Между яблонями в цвету, которые словно парили в огненном мареве, под жаркими лучами полуденного солнца, раздавалось ожесточенное, густое гудение на одной и той же высокой ноте. Это были пчелы. Да, пчелы. Они метались, суетились. Воздух был полон ими, они застилали солнце сплошным певучим облаком, роившимся тысячами взбудораженных пчел.
Но что это? Облако потянулось в одном направлении и сгустилось над маслобойней, стоявшей в отдалении, за горизонтом. Господин Йеспер высунулся из окна, так и есть:
– Биргитта, пчелиный рой вырвался на волю! – сказал он, повернувшись от окна. Голос его звучал спокойно, почти кротко, но с лица не сходило выражение страдания.
И вот пасторская чета, а за ними все, кто еще не спал в усадьбе в этот послеобеденный час, отправились на поимку пчелиного роя. Во главе процессии шел господин Йеспер с ульем и простыней, за ним прямо по зеленой ржи бежала Биргитта, без устали изо всех сил колотя в медную кружку, точно речь шла о жизни и смерти. Она неслась вприпрыжку по ржаному полю, так что только юбки разлетались, обнажая тонкие девичьи ноги. Ах, Биргитта, пусть бы вечно продолжалась эта погоня! Но вот все было кончено. В поле рой опустился на дерево, пастор прислонил к стволу лестницу и загнал пчел в улей, почти не пострадав при этом от их жал. После чего все возвратились домой.
Наконец у людей появилась надежда на послеобеденный отдых. Но после того как все улеглись, пастор повел жену за собой в церковь и там подверг ее допросу. Задавая ей вопросы, он был сдержан, а она отвечала ему, как школьница, стоящая перед учителем, ничего не утаивая. Дело обстояло куда хуже, чем он предполагал.
Пастор узнал, что ночной вор, который так долго наводил страх на всю округу, все это время прятался на чердаке его собственного дома и что именно ему обязана была Биргитта своим положением. Это был один из товарищей ее детства, вместе с которым она носилась по болотам и который впоследствии вырос таким непутевым, таким сорвиголовой, что его пришлось отдать в солдаты. Но он бежал из полка и вернулся в родные края, к Биргитте, которая все эти долгие месяцы прятала его на чердаке. И вот теперь они, стало быть, разоблачены.
Когда пастор постиг всю глубину своего бесчестья, впервые охватил его единым взглядом, кровь этого могучего человека закипела от гнева, но разум все же не покинул его. И вот тогда-то, в холодном отчаянье, он подхватил жену на руки и понес ее вверх по ступенькам на колокольню. Он нес ее на вытянутых руках, высовывался с нею наружу через проемы, и всякий раз его так и подмывало швырнуть ее с колокольни вниз, но он ограничивался тем, что встряхивал ее над бездной. Во время этой экзекуции она не издала ни единого крика, не проронила ни единой жалобы, потому что чувствовала свою вину. Именно это, должно быть, и спасло ее.
