Робертсон Дэвис - Мантикора

Почему я испытывал такую неприязнь к образу действий, который сам же и выбрал? Однозначного ответа на этот вопрос не было. Как я уже сказал директору, решение свое я принял, основываясь на логике разума, и я собирался придерживаться этого выбора. Нетти всегда говорила мне, что когда предстоит сделать что-то неприятное — принять лекарство, извиниться за плохое поведение, сознаться в чем-нибудь отцу, понимая неизбежность порки, — я должен быть «стойким солдатиком». Насколько я понимал, стойкие солдатики никогда не колеблются, они поступают как должно, не задавая лишних вопросов. И вот мне опять предстояло быть стойким солдатиком и хотя бы раз посетить доктора по имени И. фон Галлер.

Да, а стойким солдатикам когда-нибудь приходилось посещать психоаналитиков? Они часто посещали дантистов, и я много раз, надев на плечо ремень моего маленького невидимого мушкета, строевым шагом отправлялся лечить зубы. Неужели визит к психоаналитику так уж сильно отличается от визита к дантисту? Да, сильно.

Какая польза от дантиста, я понимал. Он мог сверлить, пломбировать, шлифовать, а иногда и рвать. Но что может психоаналитик? Те, которых я видел в суде, противоречили друг другу, напускали дымовую завесу, и профессиональный жаргон их не выдерживал обычно перекрестного допроса. Я никогда не приглашал психоаналитиков в качестве свидетелей, разве что если уж иначе было совсем никак. И тем не менее существовало широко распространенное убеждение, что в случаях, подобных моему, они могут быть полезны. Я должен был делать то, что представлялось мне наилучшим, независимо от того, как я сам к этому относился. Остаться в Торонто и сойти с ума было бы просто непозволительно.

Зачем я приехал в Цюрих? Директор счел, что я сделал абсолютно нормальный выбор, но что он знал о моей ситуации? В Торонто я ни под каким видом не пошел бы к психиатру; такое лечение считается конфиденциальным, но все, кажется, в курсе, кто каких докторов посещает, и каждый не прочь потеоретизировать, в чем же состоит причина таких визитов. Как правило, называют гомосексуальные наклонности. Конечно, я мог бы поехать в Нью-Йорк, но все, кто туда ездил, кажется, посещали психоаналитика-фрейдиста, и то, что с ними происходило потом, не очень меня впечатляло. Конечно, может быть, фрейдизм и не виноват, потому что, как я уже говорил, эти люди искали себе опору, и полагаю, что и сам Фрейд не смог бы им помочь. «Пустой мешок не стоит», — частенько говаривал мой дедушка. О последователях Юнга я знал, пожалуй, лишь то, что фрейдисты их не любят, а один мой знакомый, ходивший к психоаналитику-фрейдисту, однажды съязвил по поводу тех, кто ездит в Цюрих с целью:

…слушать сердцемМистических немцевПроповедь в приемные дни.

Но из чувства противоречия, зачастую одолевающего меня, когда приходится выбирать из двух зол, я решил попытать счастья в Цюрихе. У юнгианцев были две отрицательные рекомендации: их ненавидели фрейдисты и Цюрих находился далеко от Торонто.

3

Я был поражен, когда узнал, что доктор И. фон Галлер — женщина. Ничего не имею против женщин — просто мне и в голову не приходило, что о сугубо личных проблемах, которые заставили меня отправиться из Торонто в Цюрих, надо будет говорить с женщиной. Во время обследования двое из врачей, с которыми я столкнулся, были женщинами, и это не вызывало у меня протеста. Они имели такое же право копаться в моих потрохах, как и любой мужчина. Но вот копаться в мозгах… Тут дело обстоит иначе. Поймет ли — способна ли понять — женщина, что со мной? Широко распространено мнение, будто женщины — существа очень проницательные. Мой опыт общения с ними, в какой бы роли они ни выступали — клиента, свидетеля или противной стороны, — навсегда избавил меня от подобных заблуждений. Некоторые женщины и в самом деле проницательны, но я не сталкивался ни с чем таким, что убедило бы меня, будто в целом женский род проницательнее мужского. Я полагал, что мой случай требует деликатного отношения. Обладала ли доктор И. фон Галлер необходимыми для этого качествами? Я никогда не слышал о женщинах-психиатрах — разве что детской специализации. Мои же неприятности были отнюдь не детскими.

Но тем не менее мы оказались друг перед другом, и к тому же в обстановке, ассоциировавшейся скорее со светским визитом, нежели с посещением врача. Кабинет ее напоминал гостиную, причем стулья были расставлены так непрофессионально, что я сидел в тени, тогда как свет из окна падал на ее лицо. Кушетки и вовсе не было.[2]

Доктор фон Галлер выглядела моложе меня; лет ей было, наверно, около тридцати восьми, поскольку, хотя лицо у нее и было молодым, в волосах виднелись седые пряди. Тонкое лицо с крупными, но не грубыми чертами. Великолепный нос — орлиный, если бы кто-то пожелал сделать ей комплимент, и чуть крючковатый, если бы такого желания не возникло. Широкий рот и превосходные зубы — белые, но не по-американски белые. Красивые глаза — карие, в тон волосам. Приятный низкий голос и хорошее, но не идеальное владение разговорным английским: небольшой акцент. Одета она была ничем не примечательно — не модно, но и не безвкусно; Каролина называет такой стиль классическим. В целом она производила впечатление человека, который вызывает доверие. Но с другой стороны, я и сам такой, мне прекрасно известны все профессиональные хитрости, которыми достигается это впечатление. Побольше помалкивай — пусть клиент сам говорит; не высказывай никаких предположений — пусть клиент облегчит свою душу; наблюдай за клиентом — пусть проявит свои слабые стороны. Все это было ей известно. Но и мне тоже. В результате разговор наш поначалу не клеился.

— Значит, это убийство вашего отца подтолкнуло вас приехать?

— А что, повод не достаточный?

— Смерть отца — это критический момент в жизни каждого мужчины, но обычно он успевает психологически приготовиться к этому. Отец стареет, его жажда жить ослабевает, он явно готовится к смерти. Насильственная смерть — это всегда сильное потрясение. Но все же вы понимали, что рано или поздно ваш отец умрет.

— Вероятно, понимал. Не помню, чтобы я об этом думал.

— Сколько ему было?

— Семьдесят.

— Вряд ли это можно назвать преждевременной кончиной. Возраст Псалмопевца.[3]

— Но это было убийство.

— Кто же его убил?

— Не знаю. Никто не знает. Его прямо в машине сбросили с причала в Торонтской гавани. Или он сам съехал. Он так крепко вцепился в баранку, что его руки с трудом оторвали от нее, когда автомобиль вытащили из воды. Глаза его были широко раскрыты, а во рту был камень.

— Камень?

— Да. Вот этот камень.

Я протянул ей камень на шелковом платочке, в котором я его с тех пор так и носил. Улика номер один в деле об убийстве Боя Стонтона: кусочек канадского розового гранита размером с куриное яйцо.

Она обстоятельно осмотрела его, потом медленно засунула себе в рот и очень серьезно посмотрела на меня. Или не так уж серьезно? Не было ли в ее глазах озорной искорки? Не знаю. Ее поступок был для меня таким неожиданным, что я плохо соображал. Потом она вынула камушек, тщательно отерла платком и вернула мне.

— Да, это могло произойти, — сказала она.

— Вы довольно хладнокровный человек, — сказал я.

— Да. Моя профессия для хладнокровных людей, мистер Стонтон. Скажите мне, ни у кого не возникало предположения, что ваш отец совершил самоубийство?

— Конечно нет. Это абсолютно не похоже на него. А почему вы вдруг подумали об этом? Я ведь сказал вам, что его убили.

— Но никаких свидетельств убийства обнаружено не было.

— Откуда вам это известно?

— Я прочла, что написал о вас доктор Чуди, и попросила библиотекаря в «Нойе Цюрхер Цайтунг»[4] проверить их архив. Знаете, они сообщали о смерти вашего отца — у него были связи с несколькими швейцарскими банками. Сообщение в силу жанра было отрывочным и коротким, но самоубийство тогда казалось наиболее вероятной версией.

— Он был убит.

— В записке доктора Чуди сказано, что, как вы полагаете, к этому может иметь отношение ваша мачеха.

— Да, да. Но только косвенным образом. Она уничтожила его. Она сделала его несчастным, и он перестал быть похожим на себя. Я никогда не думал, что она могла сбросить его с причала. Она убила его психологически.

— Правда? А у меня создалось впечатление, что вы не слишком высокого мнения о психологии, мистер Стонтон.

— Психология играет важную роль в моей профессии. Я довольно известный адвокат по уголовным делам — или вы уже и об этом справились? Я должен разбираться, почему люди поступают так, а не иначе. Будь я глух к психологии, просто не смог бы делать то, что делаю, а именно — выуживать из людей сведения, которые они не хотят сообщать. Ведь и ваша работа состоит в этом, не правда ли?