Адольфо Биой Касарес - Ad porcos
С неистовостью молодого жеребца я приступил к осаде, решив раз и навсегда: если соседка будет холодно наблюдать за мной, то я пропал, ведь все мои усилия покажутся смешными со стороны. Интуиция подсказывала, что единственное спасение – в том, чтобы объект моего внимания оценил его как следствие почтительного восхищения, без неуместной иронии в мой адрес. Сперва я без оглядки ринулся в атаку, но сразу же сдержал себя. Те, кто сидел слева от соседки, – не явились ли они с ней вместе? Да, она вошла одна, но уйти может в компании. Уже только мысль о недоразумении угнетала меня. Однако люди в зале переговаривались между собой, а женщина молчала. Окрыленный, я начал новый штурм. Тогда сомнение вонзило свой кинжал с другой стороны. А вдруг она пришла с мужем, женихом или еще с кем-то, кто засел, невидимый, в дальнем уголке зала? В таком случае я рискую совершить ложный шаг и стать жертвой насмешливых взглядов этой парочки, издевательских замечаний, если не чего-нибудь похуже. Между тем оркестр заиграл. Мы проглотили изрядный кусок пения и музыки, и один я среди зрителей не следил за действием. Внезапно в глазах у меня потемнело, сердце заколотилось, по телу распространился сильный жар. Помню, я подумал: «Не может быть». Что произошло? На тонких губах соседки обозначилась улыбка, признававшая мое существование, приглашавшая к беседе. Беседа! Прямая или окольная – но дорога, ведущая к цели! Чтобы пуститься по ней, надо было дождаться, пока упадет занавес. Какая-то непобедимая уверенность – больше того: вера – придавала ожиданию прелесть. Я словно подчинялся по доброй воле правилам игры, смутно предугадывая, что выигрыш – за мной, а сами правила и временные трудности скоро станут частью награды. Затем я заметил легкий кивок головой, втайне от всех призывавший меня следить за действием. Не желая выглядеть упрямцем, я повиновался. Думая, что выполнить просьбу не составит труда, я быстро обнаружил свою ошибку. Мой взгляд бессознательно устремлялся на это белое, чистое, круглое лицо, кое-где покрытое нежными розоватыми пятнами. Бессознательно? На деле меня уже грызла новая тревога: не сидит ли рядом со мной, – как ни трудно в это поверить, – та, для которой любовь – ремесло? Подозрения обладают необыкновенной способностью находить доводы в свою пользу. Она пришла одна, рассуждал я, потому что ищет клиента. Вы спросите: если меня бесконечно привлекали чуть розоватая белизна ее лица, океанская глубина синих глаз, так ли уж важно, что они были доступны за деньги? Но каждый мужчина в глубине души – обитатель каменного века, исполненный грубого самодовольства, движимый низменными побуждениями: желанием выделиться, страстью к охоте и завоеванию… «Способна ли профессионалка играть так тонко? – подумал я, глядя на руки женщины в белом. – А впрочем, за границей – кто их знает!»
В антракте подозрениям настал конец. Мы проследовали беспечными шагами в разные стороны, чтобы вновь встретиться в углу фойе. Разговор завязался с непостижимой легкостью. Я покорился его течению, не желая ни наблюдать за новой знакомой, ни оценивать ее, ни даже следить за собственными успехами. Удача плыла мне в руки, и я предложил:
– Давайте поужинаем вместе.
– Когда?
– Прямо сейчас.
Она объяснила, что «Осуждение Фауста» – вещь редкой красоты:
– Не прослушать ее до конца – преступление. Останемся на третью и четвертую часть.
При этих словах тема продажной женщины снова пришла мне на ум, но по другому поводу. Это было воспоминание о полуразвалившемся кинематографе на площади Доррего, давно снесенном. Женщины, подстерегавшие клиента, никогда не досиживали до конца сеанса. Правда, и фильмы, исключая редкие порнографические сцены, показывали знакомую им неприглядную действительность: совершенно ничего про другую жизнь, способную завлечь, воспламенить… Противоположностью мрачному экрану был зал под шатким навесом, наполненный движениями, борьбой за кресла – удары звучали, как барабанная дробь, – и приглушенным смехом. Воспоминание облегчило душу и возымело практическое действие: я понял необходимость не выглядеть дураком и по возможности остроумными шутками скрывать то, чего жаждало мое самолюбие. Не хватало только отправной точки для беседы, – исключая слова тенора: «Маска, ты мне знакома».
Меня отвлекли комментарии девушки относительно деталей представления. Я также оценил их; но мысли все более спутывались, я не мог произнести ничего членораздельного, кроме восклицания: «Прекрасно! Прекрасно!» – и повторял его до изнеможения. Мое отупение все же не стало полным. Благодаря мощи своего голоса я завладел беседой. Признаться, я не помню сейчас, кто из нас двоих что говорил: кто, например, отметил достоинства строки (или действия, ее сопровождавшего):
Его я видела во сне.
Эти слова – совершенно точно – звучали в партии Маргариты: Мефистофель послал ей сны, в которых она видела Фауста, еще не зная его. Теперь тоска по тому далекому дню все перемешала в моей памяти: пассажи, слышанные до и после антракта, сказанное нами в театре и затем в других местах, той удивительной ночью. Не считайте, что я совершенно потерял голову. Я держался до конца. Пришлось приспособиться к обстоятельствам: когда девушка сообщила мне, что ее зовут Перла,[7] готовый вырваться наружу поток острот застыл у меня на губах. Я не собирался неуместными шутками испортить приключение, обещавшее быть – по крайней мере, пока – благоприятным для меня. Для людей утонченных шутки по поводу имен – признак плохого воспитания. Что до меня, то имя «Перла», носимое девушкой с такой внешностью, – это добило меня окончательно. Если честно, в тот момент я был просто потрясен. Сейчас мне это кажется даже странным. Перла – это Перла, и назвать ее любым другим именем было бы смешно. Еще раз: я не терял головы и отметил ее манеру разговаривать. Иностранный акцент дополнялся словами и выражениями, выдававшими в ней аргентинку.
После окончания спектакля мы оставались в зале Бог знает сколько времени: Перла не переставая аплодировала. Я пристально наблюдал за этим выразительным исступлением. Она объяснила мне, что не плакала только потому, что потекла бы тушь на ресницах. «Тебе нравится эта Перла, – сказал я сам себе, – если ты без труда подавляешь раздражение, не вертишься на месте и не пытаешься ее оборвать». Наконец мы вышли из театра; я взял новую подругу под руку и отважно повел ее по направлению к ресторану. Никогда еще мой желудок не был пуст так долго. Мы шли не спеша, стараясь подобрать подходящие слова, чтобы оценить и восславить искусство Берлиоза. Мысленно я решил не заказывать сложных блюд, приготовляемых часами, а ограничиться холодной закуской и куриным жарким. Но при этом чутко прислушиваться к советам метрдотеля: вдруг он предложит что-нибудь сытное и не требующее времени. Увы, это мое слабое место: еда должна подаваться сразу же, и любая задержка приводит меня в уныние. Вообразите же мое состояние, когда я услышал из уст Перлы одну из тех небрежных фраз, которые предвещают ни больше ни меньше, как крушение судьбы. Фраза небрежная, но не допускающая возражений. Я неважно разбираюсь в женщинах, но знаю, когда с ними можно спорить, а когда нет. В таком положении единственный выход – полностью забыть о себе, о своих желаниях, о своем упрямстве и воскликнуть, как будто хлопая в ладоши: «Браво!» Перла сказала:
– Куда мы идем? В ресторан? Поесть? Какой ужас! Повернем обратно.
Действительно, мы повернули на девяносто градусов и пошли прочь от ресторана. Но ее рука сжала мой локоть, моментально превратив меня из взрослого мужчины в восторженного подростка. Взволнованный, я едва сдержал свою признательность. Вместо того чтобы очутиться в гостеприимном зале «Агилы», мы вышли на громадную площадь, – и неизвестно, какая минутная фантазия заставила меня увидеть нас обоих как бы со стороны, издалека: трогательная пара, затерянная в пространстве. Все подробности той ночи в Монтевидео видятся мне так ясно, как если бы это было недавним сном.
Мы беззаботно пускаемся в плавание по бурному морю чувств, и лишь затем нас охватывает тревога. Меня уже не пугала прогулка по ночному городу. Я весь погрузился в несравненную игру – постепенное покорение женщины, и тут эта женщина снова заговорила:
– Пойти в ресторан? Какая глупость. Ненавижу закрытые помещения.
И тут же замолчала, чтобы через некоторое время продолжить:
– А может, вы из тех, кто придает большое значение еде? Из тех, кому необходим обед из двух блюд, за столом, покрытым скатертью?
Как будто она была знакома со мной не один год. И дальше, безапелляционным тоном:
– Мне хватает бутерброда в забегаловке!
Пожалуйста, не считайте меня женоненавистником на том основании, что временами мой гнев обращается против женщин. Минутные вспышки проходят сквозь всю нашу жизнь, но остаются без заметных последствий. Я восхищаюсь женщинами, одновременно срывая с них маску: это анархистки, повергающие в прах цивилизацию. Верьте мне, если каждый человек станет внимателен к мелочам, в нашем суетном мире воцарится хотя бы видимость порядка. Женщины – возмутительницы спокойствия, цыганки, им не понять необходимости принимать пищу четыре раза в день. Давая волю раздражению, скажу, что такого рода пост – признак не столько возвышенности, сколько боязни растолстеть. Я вспоминаю одну из поклонниц голодания, с ее культом пустого желудка, из-за чего ночи напролет моим единственным блюдом был чай с лимоном; и вот однажды утром я обнаружил ее на кухне, поглощавшую с тигриным аппетитом кремовые пирожные.
