Шолом Алейхем - Заколдованный портной
И бысть утро - начало светать, а наш портной поднялся рано, помолился, взял палку да кушак и в добрый час двинулся пешком в путь-дорогу.
Было воскресенье, погожий, солнечный летний день. Шимен-Эле даже не запомнит такого замечательного, благодатного дня. Давненько уже не бывал Шимен-Эле в поле, на вольном воздухе. Давно уже глаза его не видали такого свежевымытого зеленого леса, такого чудесного зеленого покрывала, усыпанного разноцветными крапинками. Уши его давно уже не слышали щебетания птиц и шума крыльев. Нос его давно уже не обонял вкусного запаха зеленой травы, сырой земли. Шимен-Эле Внемли Гласу провел всю свою жизнь в другом мире. Глаза его постоянно видели совсем иные картины: мрачный подвал, у самой двери - печь, ухваты, кочерги да лопаты, полное до краев помойное ведро. Возле печи, у помойного ведра, - кровать из трех досок. На кровати - ребятишки, много, не сглазить бы, ребятишек - мал мала меньше, полураздетые, разутые, немытые, вечно голодные. До ушей Шимен-Эле доносились совсем иные голоса: "Мама, хлеба!", "Мама, булки!", "Мама, кушать!.." И покрывал все эти голоса голос Ципе-Бейле-Рейзы: "Кушать? Чтоб вас черти не ели, господи милосердный, вместе с вашим дорогим отцом-недотепой!", "Чтоб вас черт не побрал вместе с ним!" Нос Шимен-Эле привык к другим запахам: к запаху сырых стен, которые зимою мокнут, а летом зацветают плесенью; к запаху кислого теста с отрубями, лука и капусты, сырой глины, чищеной рыбы и потрохов; к запаху ношеного платья, бьющему в нос из-под накаленного утюга вместе с паром...
Вырвавшись на миг из убогого, гнетущего, мрачного мира в новый, яркий, вольный свет, наш Шимен-Эле почувствовал себя как человек, в знойный летний день окунувшийся в море: вода несет, волны подхлестывают, он ныряет, ныряет и, всплывая, дышит полной грудью... Наслаждение, рай земной!..
"И что бы, казалось, мешало господу богу, - думал Шимен-Эле, - что бы ему мешало, если бы каждый труженик, к примеру, мог ежедневно или хотя бы раз в неделю выходить сюда в поле и вкушать от благ божьего мира? Эх, мир! До чего он хорош!.." И Шимен-Эле начал, по своему обыкновению, напевать молитвы, толкуя их на свой лад:
"Сотворил ты - создал ты, господи, свою вселенную - мир твой, издревле по ту сторону города! Избрал ты нас - и обрек ты нас на жизнь в Злодеевке, в тесноте и в духоте. И дал нам - и отпустил же ты нам, господи, горестей и болячек, нищеты и лихоманки - по милости твоей великой - ой-ой-ой!.."
Так напевал Шимен-Эле про себя, и хотелось ему вот здесь, вот сейчас, в поле, броситься на зеленую траву, хоть на мгновение забыть обо всем и насладиться жизнью. Но, тут же вспомнив, что у него неотложное дело, он сказал себе: "Стоп, машина! Хватит, Шимен-Эле, распевать! Отправляйся к праотцам шагай, брат, шагай! Отдохнешь, даст бог, в "дубовой" корчме. Ее арендует как-никак родственник, шинкарь Додя. Там в любое время можно рюмочку тяпнуть... Как в писании сказано: "Изучение торы превыше всего" - сиречь: стопочка горькой - великое дело..." И Шимен-Эле Внемли Гласу двинулся дальше.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Среди дороги - как раз на полпути между Злодеевкой и Козодоевкой стоит в поле корчма, известная под названием "дубовой". Корчма эта таит в себе неведомую силу; точно магнит притягивает она извозчиков и пассажиров, направляющихся из Злодеевки в Козодоевку и возвращающихся из Козодоевки в Злодеевку. Никто не может миновать "дубовую", - хотя бы на несколько минут, да остановится! Тайна этой притягательной силы никем по сей день не разгадана! Некоторые объясняют ее тем, что хозяин корчмы, шинкарь Додя, - в высшей степени любезный и гостеприимный человек, то есть за деньги он вам всегда поднесет добрую чарку водки и наилучшую закуску; другие усматривают причину в том, что Додя якобы принадлежит к числу тех, которых именуют "ведунами" или "прорицателями", а означает это вот что: хотя сам он краденым и не торгует, но со всеми знаменитыми ворами запанибрата... Однако доподлинно никто ничего не знает, и лучше об этом помолчать...
Додя этот был арендатором. Волосатый толстяк с огромным животом и носом картошкой, Додя не говорил, а ревел, точно бык. Жил он припеваючи, имел несколько коров. Не хватало ему, как говорится, разве что головной боли... К тому же он на старости лет остался вдовцом. Человек он был невежественный: ему что книга покаянных молитв, что пасхальное сказание, что сборник послеобеденных благословений - все едино. Поэтому-то портной Шимен-Эле стеснялся своего родства с ним: не пристало ему, Шимен-Эле, грамотею и синагогальному старосте, иметь родственником невежду шинкаря... А Доде, со своей стороны, было стыдно, что родственником ему приходится какой-то плюгавый портняжка... В общем, оба они тяготились друг другом. Тем не менее, когда Додя увидел Шимен-Эле, он весьма радушно приветствовал его, так как втайне побаивался не столько родственника, сколько его языка.
– О! Гость! Какой гость! Как жив-здоров, Шимен-Эле? Как поживает твоя Ципе-Бейле-Рейза? Как детишки?
– А-а! Что мы и что наша жизнь?.. Как нам поживать? - ответил Шимен-Эле, по своему обыкновению, словами молитвы. - Как это говорится: "Кто от бури, а кто от чумы..." Иной раз так, иной раз этак... Главное - быть здоровым, как в писании сказано: "Аскакурдэ дебарбантэ дефаршмахтэ декурносэ..." Как вы живете, дорогой родственничек? Что у вас в деревне нового? "Запомнилась нам рыба" - я до сих пор забыть не могу ваши прошлогодние вареники и выпивку... А ведь для вас - это главное. Заглядывать в книгу вы, я знаю, не охотник... "О чем шумят народы?" - на что вам священное слово? Эх, реб Додя, реб Додя! Если бы ваш отец, дядя Гдале-Волф, царство ему небесное, встал из гроба и взглянул на своего Додика, как он живет в деревне, среди неучей, он бы сызнова умер! Ах, и отец же был у вас, реб Додя! Святой жизни человек, да простит он меня: пил мертвую... Словом, "несть человека без своих горестей" - о чем бы ни говорить, все равно о смерти вспомнишь... Что ж, поднесите стаканчик, как наш учитель раби Пимпом[9] говорит: "Кафтан - в залог, а стакан - на стол!.."
– Уже? Пошел сыпать изречениями? - сказал Додя, подавая ему водку. -Скажи-ка мне лучше, Шимен-Эле, куда ты едешь?
– Не еду я, - ответил Шимен-Эле, опрокидывая рюмку, - пешком иду. Как в молитве сказано: "Имеют ноги, а не ходят" - сиречь: есть ноги, не хвор и пешком шагать...
– В таком случае, - спросил Додя, - скажи мне, сердце, куда же ты шагаешь?
– Шагаю, - ответил Шимен-Эле, осушив вторую рюмку, - в Козодоевку - коз покупать. Как в писании сказано: "Коз сотвори себе" - покупай себе коз...
– Коз? - удивленно переспросил Додя. - С каких это пор портные торгуют козами?
– Это только так говорится: "коз", - пояснил Шимен-Эле. - Я имею в виду одну козу. Авось господь поможет недорого купить при случае хорошую козу. То есть я бы не стал покупать, но жена моя, дай ей бог здоровья, Ципе-Бейле-Рейза то есть... Вы ведь ее знаете... Уж если она заупрямится... Криком кричит: хочу козу! А жену, говорите вы, слушаться надо! Ведь прямо так и сказано в талмуде. Вы помните, как там говорится?
– В этих делах, - сказал Додя, - ты лучше меня разбираешься. Ты ведь знаешь, что я с этим... с этим талмудом не шибко в ладах. Одного только не пойму я, дорогой мой родственник, откуда ты знаешь толк в козах?
– Вот тебе и на! - обиделся Шимен-Эле. - А откуда шинкарю знать толк в молитвах? Тем не менее, когда приходит пасха, вы, с божьей помощью, отбарабаниваете молитвы Судного дня как полагается? Не так ли?
Додя понял намек. Он закусил губу и подумал:
"Погоди, погоди, портняжка! Что-то ты сегодня больно хорохоришься! Что-то ты чересчур своей ученостью бахвалишься! Устрою же я тебе козу почешешься!.."
А Шимен-Эле велел налить себе еще стаканчик того самого горького зелья, что исцеляет от всех бед. От правды не уйдешь: Шимен-Эле любил выпить, но пьяницей он, конечно, не был. Упаси бог! Да и когда он мог себе позволить рюмочку водки?.. Беда только в том, что, пропустив одну рюмочку, он никак не мог отказать себе во второй, а от двух рюмок настроение у него сразу подымалось, на щеках выступал румянец, глаза загорались, а язык - язык развязывался и трещал без устали.
– Я насчет того, что вы говорите "цех", - начал Шимен-Эле, - цех, игла да утюг. Наш брат мастеровой отличается тем, что каждому нравятся почести... А почет, говорят, не живет без хлопот. Любой ледащий сапожник и тот хочет начальником быть, хотя бы над помойной лоханью. А я им говорю: "Братцы, "недостоин я милостей", - на черта мне это нужно! Выберите себе сапожника в старосты. "Ни жала, ни кружала..."[10] Не надо мне ваших почестей, и не хочу я оплеух!" А они мне: "Ерунда! Что цех порешил, то свято!" Но ведь это же, говорю я, как в писании сказано: "Если есть на тебе облачение, будь нам владыкой!" То есть оплеухи получай, а старостой будь! Однако хватит. Заговорился я с вами, совсем забыл, что на мне еще коза. "А день еще велик. " Время на месте не стоит. До свидания, реб Додя. "Крепись, крепись!" Будьте здоровы и крепки и готовьте вареники!
