Василь Быков - Утро вечера мудренее
Мы еще полежали несколько времени. К ночи стало холоднее, мороз усиливался. Бойцы, не дожидаясь команды, начали орудовать лопатками — рыли в снегу ячейки — для защиты от огня, а больше — чтобы согреться, потому что нет ничего хуже неопределенного праздного ожидания, этого верного пособника холода. Думая о разном, я все ждал Маханькова, который должен приползти и сообщить о результатах своей разведки. Но из хаты долетел его голос:
— Товарищ сержант! Товарищ сержант Хозяинов!
Голос был не совсем обычный — вроде встревоженный и радостный одновременно, мы враз обернулись и увидели высунувшееся из-за косяка в дверях оживленно-улыбающееся лицо бойца:
— Идите сюда.
— Что там еще такое?..
Хозяинов помедлил, бросил угрюмый, все замечающий взгляд в поле. Но Маханьков многозначительно ждал, и сержант, подхватив свой автомат, быстренько побежал пригнувшись. Сначала он протрусил под изгородью, а потом вдоль стены дома и наконец перевалился через порог. Маханьков прикрыл дверь.
Опять потянулось время.
Впрочем, на этот раз они там безмолвствовали недолго, и в темном проеме дверей опять показалось загадочно-оживленное лицо Маханькова.
— Товарищ младший лейтенант, помкомвзвода завуть.
Секунду я боролся с сознанием того, что не надо бы уползать отсюда, хотя и было тихо, но все-таки на поле боя негоже было оставлять взвод без присмотра. Но опять же, если звал Хозяинов, значит, причина этого вызова, видно, была вполне уважительной.
Извозившись в снегу, я дополз до порога и вскочил в сени, настежь раскрытая дверь из которых вела в горницу. От прежних жителей тут мало что и осталось, пол был застлан слежалой соломой, у порога в беспорядке валялось несколько ящиков из-под боеприпасов. Ни стола, ни кроватей здесь не было — видно, на хуторе хорошо похозяйничали немцы. Посередине избы на коленях стоял Хозяинов, наклоняя к окну термос, он старался что-то в нем разглядеть.
— Лейтенант, вот трофей обнаружили, — взглянув на меня, сообщил помкомвзвода.
— Термос?
— Не термос. В термосе.
Без особого любопытства я тоже заглянул в луженое нутро термоса, где до половины налитая колебалась, отражая окно, какая-то жидкость.
— Шнапс?
— Водка. Наша, родимая. Русско-горькая.
Признаться, я слегка разочаровался. Не то чтобы я не пил вовсе, но никогда не чувствовал к выпивке особенного пристрастия. Гораздо с большей радостью я отнесся бы к находке чего-нибудь из съестного. А то — водка! Пить ее у меня не было ни малейшего желания — я хотел есть.
— Давай погреемся, лейтенант, — сказал Хозяинов. — Пока суд да дело. Маханьков, у тебя была кружка.
Маханьков стащил со спины свой тощий вещевой мешок и вынул из него алюминиевую кружку с двойной ручкой на плоском боку.
— Та-ак! Сейчас мы того… Только я первый. Мало ли что…
По правде, все это мало мне нравилось, но какая-то уважительная нерешительность перед старшим, более опытным на войне человеком не позволяла настоять на своем. Хозяинов же явно радовался находке, крупные черты его обветренного, нечасто бритого и давно немолодого лица разгладились, глаза оживились и подобрели. Вытерев ладонью дно кружки, он бережно зачерпнул ею из термоса, при скупом свете из выбитых окон еще раз вгляделся в жидкость и сделал один глоток.
— Наша, наркомовская.
— Напрасно вы, — неуверенно начал я, но тотчас примолк под твердым взглядом моего помкомвзвода.
— Как напрасно? Вы что? Не хотите? Маханьков, давай флягу. Мы ее сейчас…
Маханьков торопливо отвязал от ремня стеклянную, в матерчатом чехле флягу, при виде которой Хозяинов недовольно хмыкнул:
— Лучшей не мог достать? Вояка…
Фляга действительно была не бог весть какой прочности, и помкомвзвода, прежде чем наполнить ее, повертел посудину в руках, заглянул вовнутрь, даже понюхал. Затем зачерпнул кружкой из термоса и стал бережно, тоненькой струйкой переливать водку.
— Слетай-ка к хлопцам. Еще фляг пяток надо.
Маханьков вскочил на ноги, но только переступил порог, как где-то в сумерках зимнего вечера над хатой раздался короткий оглушительный треск. От неожиданности мне показалось даже, что это Маханьков нечаянно запустил из автомата. Но в следующее мгновение треск повторился, из окна со звоном вылетело единственное там стекло, где-то вблизи грохнул взрыв, и тотчас мелкой и частой россыпью затрещали окрест автоматные очереди.
Сначала мы все попадали на солому, потом Хозяинов, выругавшись, метнулся к окну, я бросился к другому, но запнулся о термос и снова упал, выронив автомат. Только я успел ухватить оружие, как Хозяинов у окна неестественно выпрямился и с какой-то странной медлительностью стал поворачиваться в мою сторону. Лицо помкомвзвода странно изменилось: нижняя челюсть мелко задергалась, глаза расширились, зрачки ушли вниз. Так, медленно распрямившись и не сказав ни слова, он вдруг всем телом рухнул к моим ногам на солому.
В совершенной растерянности я не мог понять, что происходит.
Где-то в подсознании даже мелькнула мысль, что помкомвзвода шутит, но, кажется, было не до шуток. Упав рядом, я схватил его за плечи и повернул на спину. Белый воротник его полушубка был залит кровью. Кровь и пузыристая розовая пена били из двух пулевых ран на шее, как раз по обе стороны глотки. Я вырвал из кармана брюк перевязочный пакет и трясущимися руками начал обматывать бинтом его шею. Снаружи вовсю гремел бой, было отчетливо слышно, как пули с глухими шлепками вонзались в стены, кто-то пробежал рядом, кто-то кричал. В сумеречном пространстве за окном то и дело сверкали близкие трассы. Мне надо было быть там, я всем существом чувствовал, что случилась беда, и, едва завязав концы бинта, бросился к двери.
В это время кто-то вскочил на крыльцо.
Это был немец в каске и неподпоясанной длиннополой шинели, с полуоторванным погоном на плече; в полумраке сеней он, наверно, не сразу увидел меня. Мои руки сами вскинули автомат и выпустили в упор длинную — слишком длинную — очередь. Немец подломился и осел на крыльцо, но за ним сразу же появились еще трое. Не зная, как спасаться, я вдоль стены отскочил назад, в горницу, и тотчас из двери сверкающим блеском ударило синеватое пламя, длинная очередь прошлась по соломе, по Хозяинову, осыпала пулями стены. Не целясь, наугад, я такой же очередью запустил из-за косяка навстречу, в сенях кто-то сдавленно вскрикнул и умолк. Я понимал, что остались последние мои секунды, и в короткую паузу между очередями боком подскочил к окну. Тут меня легко можно было расстрелять из двери, но они не стреляли — они метнули гранату. Ударившись о голую стену, прежде чем разорваться, она отлетела к порогу, а я вскочил на ящик под окном и ударом сапога высадил раму.
Выпрыгнул за секунду до взрыва. Обсыпанный соломенной трухой, поднялся с колен у завалинки и что было сил пустился в поле, где врассыпную по снегу бежал мой взвод. Многие были уже далеко, иные только еще выскакивали из-за сараев, а вслед нам стегали зеленые молнии трасс. На бегу я оглянулся — возле крайнего от леса сарая, изрыгая огонь, стояли два черных бронетранспортера, пехота из которых уже занимала хутор.
3
Мы собрались в реденькой молодой посадке у дороги, откуда несколько часов назад атаковали и где оставались в снегу наши вырытые утром окопчики. Немцы нас не преследовали, видно, целью их контратаки был хутор, который теперь, в наступившей ночи, полыхал за полем неистовым на ветру пламенем. Где-то там же остались и бронетранспортеры. Их крупнокалиберные пулеметы время от времени сыпали в нашу сторону огненные светляки трассирующих очередей.
Автоматчики затаились в своих окопчиках, многие из которых теперь оставались пустыми. Я послал Маханькова сосчитать, сколько уцелело из взвода, и тогда оказалось, что мы потеряли в этом злополучном бою восемь человек — ровно одну треть. Четверо погибли на хуторе, двое остались в поле, двое легкораненых ушли по дороге в тыл. Самая тяжкая для меня потеря, разумеется, был мой помощник сержант Хозяинов.
Ошеломленный случившимся, не в состоянии унять нервной внутренней дрожи, я прислонился плечом к тонкому деревцу над окопчиком и сидел так, поглядывая в поле. После всего, что произошло, лезть в укрытие, прятаться было противно. Очереди с хутора теперь не пугали меня, кажется, я уже окончательно излечился от страха. Я все чего-то не мог понять, в чем-то не мог разобраться, я не знал, как все это случилось и кто виноват. Я только чувствовал: надо немедленно что-то делать, чтобы исправить положение. Но в то же время было совершенно понятно, что против двух бронетранспортеров с их крупнокалиберными пулеметами мы бессильны. В этот момент я не думал о собственной безопасности. Та схватка на хуторе почему-то не казалась мне чересчур страшной, я просто плохо помнил ее, все происходившее было словно в тумане и вспоминалось будто спросонок. Я проклинал коварство врага, водку, сгубившую Хозяинова, свою столь непростительную беспечность. Маханьков, судя по его убитому виду, не меньше меня переживал наше несчастье, молча сидел рядом. Каким-то чудом ему посчастливилось выскользнуть из этой переделки, и теперь он, словно чувствуя какую-то свою вину, старался держаться ко мне поближе.
