Ги де Мопассан - Дюшу
– Итак, вы хотите подыскать участок в окрестностях Марселя? – От него тоже разило чесночным духом, который источают все южане, как цветы – благоухание.
Мордиан спросил:
– Это вашего сынишку я встретил под платанами?
– Да. Вероятно, второго.
– У вас их двое?
– Трое, сударь, все погодки.
И Дюшу, казалось, весь раздулся от гордости.
Барон подумал: «Если все они испускают такой же аромат, их спальня, должно быть, настоящий парник».
Он продолжал:
– Да, мне хотелось бы приобрести красивый участок на берегу моря, в уединенном месте.
Дюшу пустился в объяснения. Он мог предложить десять, двадцать, пятьдесят, сто и даже больше подобного рода участков, на различные цены, на всевозможные вкусы. Его речь лилась непрерывным потоком, и он самодовольно улыбался, вертя своей лысой круглой головой.
И Мордиану вспомнилась маленькая белокурая женщина, тоненькая, чуть печальная, которая так нежно произносила: «Любимый мой», – что от одного воспоминания кровь его быстрее текла по жилам. Она любила его страстно, безумно целых три месяца, потом, забеременев в отсутствие своего мужа, губернатора какой-то колонии, и, потеряв голову от ужаса и отчаяния, она уехала из города и скрывалась до самых родов; ребенка Мордиан унес от нее в тот же вечер; и больше они его не видели.
Она умерла от чахотки три года спустя, где-то там, в колонии, куда уехала к мужу. И вот перед ним стоял их сын и говорил металлическим голосом, отчеканивая последние слоги:
– Такой участок, сударь, это исключительный случай…
А Мордиану вспоминался другой голос, легкий, как дуновение ветерка, шептавший:
– Мой любимый, мы не расстанемся никогда…
И, воскрешая в памяти тот голубой, нежный, глубокий, преданный взгляд, он видел перед собой круглые, тоже голубые, но пустые глаза этого смешного человечка, похожего, однако, на мать…
Да, он напоминал ее с каждой минутой все больше и больше; он походил на нее интонациями, жестами, всей манерой, как обезьяна походит на человека; ведь он был ее сыном, она передала ему множество своих черт в искаженном виде – неоспоримых, раздражающих, несносных. Барон страдал, преследуемый этим ужасным, все возрастающим сходством, удручающим, сводящим с ума, мучительным, как бред, как угрызения совести!
Он пробормотал:
– Когда мы с вами могли бы посмотреть этот участок?
– Да хоть завтра, если угодно.
– Давайте завтра. В котором часу?
– В час дня.
– Отлично.
В дверях появился встреченный в аллее мальчик и крикнул:
– Папашка!
Ему не ответили.
Мордиан поднялся с места, до дрожи в ногах испытывая желание скрыться, убежать куда глаза глядят. Восклицание «папашка» сразило его, как пуля. Ведь и сам он мог бы услыхать это разящее чесноком южное приветствие «папашка».
О! Как нежно благоухала она, подруга давних лет!
Дюшу вышел проводить его.
– Этот дом ваш собственный? – спросил барон.
– Да, сударь, я купил его недавно. И горжусь им. Ведь я подкидыш, сударь, и не скрываю этого, напротив, горжусь. Я ничем никому не обязан, я всего добился сам, своим трудом.
Малыш, остановившись на пороге, все еще кричал издали:
– Папашка!
Трясясь, как в лихорадке, охваченный ужасом, Мордиан бежал, как бегут от смертельной опасности.
«Сейчас он догадается, узнает меня, – думал барон. – Он схватит меня в объятия и тоже крикнет мне «папашка» и влепит мне в лицо чесночный поцелуй».
– До завтра, сударь.
– До завтра, в час дня.
Коляска катилась по белой дороге.
– Извозчик, на вокзал!
И барону слышались два голоса: один – далекий и нежный, слабый и печальный – голос покойницы, шептавшей: «Любимый мой», и другой – звонкий, тягучий, отвратительный, который кричал: «Папашка», как кричат «Держите его», когда вор убегает по улице.
На следующий день вечером, у входа в клуб, граф д'Этрельи сказал ему:
– Вас что-то не было видно последние три дня. Вы были больны?
– Да, мне нездоровилось. Время от времени меня мучает мигрень.
