Ги де Мопассан - В порту
– А ты не знаешь, плавает ли еще на ней Селестен Дюкло?
Он удивился и встревожился. Прежде чем ответить, он хотел выведать, что за этим скрывается.
– Ты его знаешь?
Теперь насторожилась она.
– Нет, тут одна женщина его знает.
– Из этого дома?
– Нет, из другого.
– На этой улице?
– Нет, тут рядом.
– Какая женщина?
– Да женщина… такая, как я.
– Что же ей от него надо?
– А я почем знаю? Верно, землячка.
Они пристально, испытующе смотрели друг на друга, смутно угадывая, что между ними сейчас встанет что-то роковое.
– А не повидать ли мне эту женщину? – спросил матрос.
– А что ты ей скажешь?
– Я скажу… скажу, что видел Селестена Дюкло.
– Что он – здоров?
– Не хуже нас с тобой. Он крепкий парень.
Она снова замолчала, собираясь с мыслями, потом медленно произнесла:
– А куда она шла, Пресвятая Дева Ветров?
– Да сюда, в Марсель.
Она невольно вздрогнула.
– Правда?
– Правда.
– А ты знаешь Дюкло?
– Знаю.
Она снова подумала, потом тихо сказала:
– Так… так…
– А на что он тебе?
– Послушай, скажи ему… Нет, ничего.
Он продолжал на нее смотреть, все более и более озадаченный. Наконец он решил узнать все.
– А ты тоже его знаешь?
– Нет, – ответила она.
– Так на что же он тебе?
Внезапно решившись, она вскочила, подбежала к стойке, за которой восседала хозяйка, схватила лимон, разрезала его и выжала сок в стакан. Потом налила в стакан воды и подала его матросу:
– На, выпей.
– Зачем?
– Чтобы прошел хмель. Потом я тебе кое-что скажу.
Он покорно выпил, отер губы рукой и заявил:
– Готово! Слушаю!
– Обещай не рассказывать ему, что ты меня видел, и не говорить, от кого ты узнал все, что я тебе скажу. Поклянись!
Он поднял руку и усмехнулся загадочно:
– В этом-то клянусь.
– Ей-богу?
– Ей-богу.
– Ну, так скажи ему, что его отец умер и мать умерла, и брат тоже – все трое в один месяц, от тифа, три с половиной года назад, в январе тысяча восемьсот восемьдесят третьего года.
Теперь он в свой черед почувствовал, как сердце у него оборвалось. Он был так поражен, что сначала не знал, что сказать, но потом усомнился и спросил:
– А ты наверно знаешь?
– Наверно.
– Кто тебе сказал?
Она положила руку ему на плечи и сказала, глядя ему прямо в глаза:
– Ты не будешь болтать? Поклянись!
– Клянусь.
– Я его сестра.
Невольно у него вырвалось ее имя:
– Франсуаза!
Она снова пристально посмотрела на него, потом в безумном страхе, вне себя от ужаса, чуть слышно, почти не разжимая губ, прошептала:
– О-ох!.. Это ты, Селестен?
Они замерли, глядя друг другу в глаза. Вокруг них товарищи Селестена продолжали орать. Звон стаканов, постукивание кулаками и ногами в такт напеву и пронзительные взвизгивания женщин сливались с нестройным пением.
Он чувствовал ее возле себя, она прижалась к нему теплая, испуганная, – его сестра. Тихо, боясь, чтобы его не подслушали, так тихо, что даже она едва его услыхала, он сказал:
– Ух! И натворил же я дел!
Ее глаза мгновенно наполнились слезами, и она пробормотала:
– Разве я виновата?
Внезапно он спросил:
– Так, значит, они умерли?
– Умерли.
– И отец, и мать, и брат?
– Все трое в один месяц, я тебе сказала. Я осталась одна, у меня ничего не было, кроме тряпок, – ведь я и в аптеку и доктору задолжала, а чтобы похоронить трех покойников, пришлось продать домашние вещи. Тогда я пошла в услужение к господину Каше, – помнишь, к тому, хромому? Мне как раз исполнилось пятнадцать лет, ведь когда ты уехал, мне и четырнадцати не было. Я с ним согрешила. Все мы дуры, пока молоды. Потом я пошла в горничные к нотариусу, он меня тоже соблазнил и нанял мне комнату в Гавре. Скоро он перестал ко мне ходить. Я три дня сидела не евши, работы никакой не было, тогда я поступила в такой дом, ведь я не первая. Я тоже много перевидала мест, да каких скверных мест: Руан, Эвре, Лилль, Бордо, Перпиньян, Ниццу, и вот теперь я в Марселе.
Слезы капали у нее из глаз, из носа, лились по щекам, стекали в рот. Она проговорила:
– Я думала, ты тоже умер, Селестен, бедняга ты мой.
Он сказал:
– Я-то мог тебя не узнать. Ты была тогда такая маленькая, а теперь – вон какая здоровая! Но ты-то как меня не узнала?
Она с отчаянием махнула рукой:
– Я столько мужчин вижу, что они для меня все на одно лицо.
Он продолжал смотреть ей в глаза, охваченный смутным волнением, таким сильным, что ему хотелось кричать, как ребенку, которого бьют. Он по-прежнему обнимал девушку, сидевшую верхом у него на колене, и держал ее за плечи. Все пристальнее вглядываясь в нее, он наконец узнал свою сестренку, которую он оставил на родине со всеми, кого ей пришлось похоронить, пока он носился по морям.
Вдруг, обхватив своими большими матросскими лапами голову вновь найденной сестры, он начал целовать ее, как целуют только родную плоть. Потом рыдания, тяжелые рыдания мужчины, медлительные, как морские валы, похожие на пьяную икоту, вырвались из его груди.
Он всхлипывал:
– Это ты, ты, Франсуаза, маленькая ты моя!
Внезапно он встал, ударил кулаком по столу так, что стаканы опрокинулись, разбились вдребезги, и начал ругаться громовым голосом. Потом сделал несколько шагов, зашатался, вытянул руки и упал ничком. Он стал кататься по полу, колотить руками и ногами, издавая стоны, похожие на хрип умирающего.
Товарищи смотрели на него и гоготали.
– Вот здорово нализался, – сказал один из них.
– Надо его уложить, – сказал другой. – Если он выйдет на улицу, его засадят.
Так как у него в карманах были деньги, хозяйка предложила кровать, и товарищи, сами до того пьяные, что едва держались на ногах, втащили его по узкой лестнице в комнату женщины, которая только что его принимала. Она просидела до самого утра на стуле возле преступного ложа, плача так же горько, как и он.
