Андрей Платонов - Свежая вода из колодца
Более всякой другой работы Альвину нравился простой труд с лопатой: он верил и знал, что этот труд оживляет землю, подобно пахоте крестьянина, равно и плуг крестьянина и лопата землекопа обращают омертвевший грунт в источник жизни для хлебной нивы или сада и через них в конце концов в питание и в дух человека, – и высший долг однажды рожденного человека был ясен ему. Поэтому Альвин с увлечением копал землю, словно рождая каждый перевернутый пласт для осмысленного существования, и внимательно разглядывал его, провожая в будущую, бессмертную жизнь. Он мог работать почти непрерывно, не переводя духа, не делая кратких остановок для отдыха, как поступают почти все рабочие, сами того не замечая. Ему не нужно было отдыхать в рабочее время, потому что усталость не могла одолеть его удовлетворения от работы; может быть, труд и не был для него работой, а был близким отношением к людям, деятельным сочувствием их счастью, что и его самого делало счастливым, а от счастья нельзя утомиться. И от этого чувства он глядел на землю сияющими глазами, в то время как пот на его рубашке проступал насквозь, просыхал от ветра и вновь проступал. Вечером он с сожалением думал о минувшем дне и не хотел спать, но наступала ночь, он ложился на траву в шалаше, укрывался своим старым пальто, и сладок был его сон.
Утром, еще на рассвете, приходила Прасковья Даниловна; она приносила на завтрак кулеш, горячую картошку и хлеб. Она спешила скорее обратно, но Сазонов обыкновенно задерживал ее своими вопросами.
– А отчего ты не замужем, Прасковья Даниловна? Ты пожилая уже.
– А я, сынок, вдовица.
– Вдовица? А дети где? Нету?
– Как так нету? И дети были. Которые выросли, которые померли...
– А сколько детей? Много?
– Да четырнадцать было, четырнадцать душ всего родила...
– Ого, сколько! Это много по количеству!
– Да не так чтоб уж много – у людей и больше бывает, – а на чужой-то взгляд много.
– А отчего ты много рожала? По новым людям, что ль, скучала?
– Да нет, чего я скучала? Я не скучала! А надобно так было...
– Надобно? А мне вот постное масло надобно. Принеси мне на обед чего-нибудь с постным маслом. Изжарь!
– Так это можно, – соглашалась Прасковья Даниловна. – Я тебе картошек напеку, а хлеб ломтиками нарежу да в масле его обжарю, хлеб весь и пропитается...
– Неси, я буду кушать... Мне харчи нужны, а то работы много, и мне думать надо...
Днем Сазонов старался работать вослед Альвину, но поспеть за ним не мог, выработка его была всегда меньше. Что-то мешало ему – неправильное размышление или внутренняя жизнь, которая не соединялась целиком с общей жизнью народа посредством труда.
Стоя во впадине земли, они чувствовали запах созревших хлебов и степных трав, приносимый к ним волнами теплого воздуха, и это кроткое благоухание живого покрова земли смешивалось с запахом открытого грунта и пота работающих людей, и они дышали этим запахом травы, земли и труженика-человека, соединенным в одно живое родство.
Так, должно быть, и над всей нашей родиной волнуется ветром это благоухание жизни – воздух трав и пшеничных нив, запах человеческого пота и тонкого газа трепещущих в напряжении машин.
В обед к ним явился Бурлаков. Он сказал, что у него в бригаде от плохой воды заболели двое людей – Зенин и Тиунов, это жалко, а если еще заболеют люди, то вовсе некому станет работать, тогда и в год нам не выполнить задачу.
– Придется отрыть шахтный колодезь, – сказал Бурлаков. – Нельзя людей жижкой из ямки поить.
– Да, невозможно, там микроб! – согласился Сазонов.
Бурлаков покурил, обмерил работу, что сделали Альвин и Сазонов, и решил, как надо устроить дело. Нужно поставить на рытье колодца Сазонова и Киреева, Альвин же останется один на своем участке, – это плохо, конечно, а лучше сделать – людей нету; но из плохого положения можно тоже хорошее сделать, это смотря как взяться за работу.
Бурлаков до вечера остался на участке Альвина, они работали втроем. Бурлаков остался ради Альвина: он хотел в точности изучить все приемы Альвина, как он работает и отчего дает большую выработку. Бурлаков не мешал Альвину своим наблюдением, он смотрел на Альвина редко и незаметно, но тогда, когда именно нужно; как старый рабочий человек, он понимал, что в каждом труде есть сокровенный смысл, тайное, личное отношение рабочего человека к своему делу, и нельзя бесстыдно подсматривать за работающим – это и самому будет совестно.
Бурлаков считал в уме скорость, с которой Альвин катит тачку в карьер за глиной, время нагрузки тачки и скорость возвращения Альвина с грузом. Бурлаков высчитал и число ударов в минуту трамбовки в руках Альвина, и на сколько сантиметров он подымает трамбовку над грунтом, с какой живой силой он бьет ею, а также как он дышит и много ли потеет или работает сухим. Заметив, что Альвин работает без фуражки, а ворот у него расстегнут вовсе, Бурлаков и это принял во внимание. Он знал цену точности и кажущемуся пустяку – в них бывает решение вопроса.
Под вечер Бурлаков присел на минуту поодаль от Альвина; он закурил и для виду переобул одну ногу. Альвин в тот час вскрывал лопатой слабый грунт, прикрывавший пески. Бурлаков же хотел издали поглядеть незаметно в лицо Альвина, какое у него выражение: устал вовсе человек или чувствует себя еще терпимо и душа его добра? И Бурлаков увидел на лице Альвина слабую улыбку и внимательные, блестящие глаза, смотревшие в землю. Бурлаков вспомнил, что он видел такие же лица у людей, читающих большие книги, волнующие их, спокойно-счастливые лица. «Всего его не сосчитаешь, – подумал Бурлаков. – Вот что сейчас в нем есть, этого мне, должно быть, как раз и не хватает. А, ничего! Я другим возьму: у меня под лопатой тоже пар пойдет из земли, а рубашка сухая будет!»
На следующий день Альвин работал один. Семен Сазонов ушел с утра рыть колодезь, и там, на месте работы, он должен остаться ночевать вместе с Киреевым, потому что колодезь рыли довольно далеко; колодезь определили туда, чтобы он и после окончания работ сохранился для будущего поселения на берегу озера.
И странно вдруг стало Альвину работать и жить одному; обыкновенно всегда вблизи него работал человек, и хотя о нем не думалось, но чувство к нему было, чувство одинаковой участи л удовлетворенной совести: если ты работаешь и тебе трудно, то и мне трудно, я тоже с тобой здесь. Так же чувствовал и другой человек, и обоим было легче.
Альвин обрадовался, когда Прасковья Даниловна пришла с обедом; есть ему хотелось мало, но ему необходимо было побыть немного с человеком, поговорить с ним о чем-нибудь, увидеть хотя бы в чужом лице то, что привязывает его к жизни и питает его веру в нее.
– Отсюда пойдешь Семена кормить? – спросил за обедом Альвин у Прасковьи Даниловны.
– А то кого же! Его да Киреева еще, Тимошку.
– Ступай корми их... Ты бы сначала к ним ходила...
– Жуй, жуй, не глотай! Успеется... И их накормлю, и ты поешь. Не спеши!
Вечером к Альвину приходил Бурлаков. Его все более волновала тайна работы Егора Альвина; его сердце уже не могло терпеть, чтобы он не узнал, почему выработка у Альвина больше, чем у него, и чтобы он не сумел сработать столько же и даже больше. Бурлаков все время, все эти дни, чувствовал в себе мучение стыда; он уже хотел отказаться от бригадирства – пусть теперь бригадиром будет Альвин, но прораб велел ему остаться как он был, на своей должности.
Измерив способы и приемы работы Альвина, Бурлаков в точности повторил их, даже рукоятку к своей лопате он приделал подлиннее, как у Альвина, – и только уморился больше, а сделал земли, как и в прежний день, без прибавки. «Что за черт в мешке!» – подумал Бурлаков и пошел к Альвину.
– Может, скажешь? – попросил Бурлаков. – Приспособление, что ль, у тебя какое есть?
Альвин улыбнулся.
– Что ты, Николай Степанович, глупость говоришь! Неужели ты вправду так думаешь?
Бурлакову стало неловко.
– А ты не обижайся, Егор Егорыч, и глупость по причине бывает. Дело большое, узнать охота...
– Чего узнать? – грустно сказал Альвин.
Он посмотрел в темную степь и в звездное небо над землей; на небе он нашел одну звезду, на которую он смотрел каждую ночь на фронте, когда эта звезда была видна.
– Чего тебе узнать от меня? Я знаю, что все знают...
– Не ровно, видно, знание. У тебя сегодня шесть норм, а по бригаде на круг по три, у меня четыре. Скоро осень, а у нас тихий ход... Ты на скорость, что ль, берешь, без передышки? Так, значит, сердце у тебя сильное, оно терпеть может.
Альвину скучно стало рассуждение, он хотел сказать, что был ранен в грудь, но промолчал: не об этом его спрашивал Бурлаков. На небе взошла невысокая, убывающая луна, и земля осветилась кротким светом.
Альвин поднялся и взял лопату.
– Ты куда? – спросил его Бурлаков.
– Землю работать... Пойдем и ты, Николай Степанович. Я завтрашний день хочу сегодня начать.
